сознание

[Андрей Осипов]

ИДЕЯ И ЕЕ РЕФЕРЕНТ до стр 28

Истинная философия призвана быть Путем Осознания, а не просто руководством к мирской деятельности. Это хорошо понимали древние, но в наше время духовного обнищания данная истина, кажется, почти забыта.
И похоже, будущим историкам придется описывать нашу реальность как эпоху, в которой талант и мастерство служили, главным образом, земным потребностям и желаниям «стопоходящего, лишенного оперения, двуногого млекопитающего вида homo», помогая ему адаптироваться к среде обитания, а гениальные ученые создавали весьма сложные технические устройства для безжалостного уничтожения все того же млекопитающего.
Поистине, когда знание служит подобным целям, то предпочтительнее невежество. Но как бы ни было прискорбно, что техническое знание не находит более достойного применения, еще хуже и безрадостней, что благородная Царица Знаний низводится до уровня служанки приземленной науки. Понятно, что высшим критерием успеха утилитарной науки может быть только ее приложение к сфере практической деятельности (это вытекает из самой формы науки и ее метода), но предназначение Философии с большой
буквы — служить более достойной и высокой цели. Вечная функция Божественной Софии1 состоит в том, чтобы даровать знание, которое служит прежде всего бытию, а действию — лишь в той степени, в какой действие является инструментом бытия.
Печальное состояние большинства современных школ философии преимущественно объясняется тем, что развитие критического анализа не уравновешивается соответствующим инсайтом. Я далек от того, чтобы отрицать значение духа критики, но голый критицизм сам по себе ведет лишь в тупик повального скепсиса. Конечно, скептицизм принимает разные формы. Порой он выражается в таких утверждениях, как «Всякое знание имеет вероятностную природу» или «Знание — подтвержденное допущение, которое проверяется тем, насколько оно способствует адаптации организма к среде»; или же он может вести к прямому отрицанию категорий «Истина» и «Реальность». Однако в любом случае уверенность теряется; теряется даже надежда на обретение уверенности. Есть люди со странным влечением к неопределенности, которым будто бы даже нравится зыбкий мир полной неуверенности, в котором ни на что нельзя положиться, где на долю жаждущего веры остаются лишь иллюзии. Но для всех людей с глубокой потребностью в религии отказ от надежды обрести уверенность выливается в глубочайшую трагедию абсолютного пессимизма. И это не относительный пессимизм Будды, Христа и Шопенгауэра2, которые видели не только безнадежную мглу этого мрачного мира, но и Врата, ведущие к Свету, а такой глубокий пессимизм,
в котором вообще нет надежды на обретение Света. Если вечная безысходность не является целью жизни, значит, где-то должна быть уверенность. А чтобы обрести эту уверенность, требуется нечто большее, чем критицизм.
В омывающем нас потоке ощущений не найти ни начала, ни конца. С помощью науки мы производим произвольные сечения этого потока и обнаруживаем между неопределенными частями бесчисленные связи, которые умеем довольно хорошо определять, и строим из них системы. Но нам совершенно неведомо, какова изначальная природа частей, связи между которыми видны. Откуда пришел и куда уходит этот поток? Вот вопрос, на который так и не дали ответа века и тысячелетия знания, отталкивающегося только от эмпирических данных. Если источником знаний человека является лишь опыт, то нам достанется одна безысходность.
Но, может быть, помимо опыта и его единородного (как предполагается) отпрыска — концепции — существует иной источник знания? Величайшие из древних утверждали, что такой источник есть. Впоследствии с ними соглашались многие выдающиеся представители нашей цивилизации. И я также утверждаю, что существует третий способ получения знания и что к нему может получить доступ тот, кто прилагает усилия в верном направлении. Я подтверждаю заявление древних: этим способом можно найти решение важнейших вопросов и обрести знание, которое не бесплодно, хотя его форма может быть весьма неожиданной. Но есть ли в баррикадах современного критицизма место для давно забытых Врат? Если тщательно проанализировать структуру критики и отделить здравое от нездорового, то на этот вопрос можно ответить утвердительно — ибо философский критицизм не в силах закрыть путь свидетельствам из непосредственного источника.
Судя по всему, «Критика»1 Канта подводит к формулировке следующего важного положения: чистый разум сам по себе может выносить только вероятностные суждения. Для заключений о реальности существования чего-либо недостаточно одних рассуждений. Обычно мы признаем нечто реальным, отталкиваясь от эмпирического материала, поступившего через органы чувств. Соединение принципов чистого разума с тем, что получено от органов чувств, делает возможным единство опыта: сырье эмпирики оказывается внедренным в определенное целое, организованное в соответствии с некими законами. Это является основанием для доверия к теоретическим определениям науки как таковой — со всеми вытекающими последствиями. Но такая интеграция не удовлетворяет всем требованиям, которые выдвигаются человеческим сознанием. Кант сознавал это и пытался решить данную проблему в «Критике практического разума», но ему так и не удалось найти адекватного основания для уверенности. Таким образом, на сегодня мы находимся в таком положении, когда для мысли нет знания определенного; можно говорить лишь о вероятности.
В этой книге я не подвергаю сомнению обоснованность вышеупомянутого заключения, взятого из «Критики чистого разума». Я приемлю принцип, согласно которому чистая мысль может выносить лишь вероятностные суждения. Но я иду дальше и утверждаю, что в сознании (если рассматривать его целиком)
есть фазы, которые не являются ни концептуальными, ни эмпирическими, то есть не зависящие от органов чувств. Та часть сознания, к которой я привлекаю внимание, у большинства людей не активна. Тем не менее на известном нам историческом промежутке некоторые индивиды сообщали о ее существовании. Более того, я заявляю, что сам осознал (по крайней мере, частично) действие этой фазы, которой на Западе давали самые разные названия: «Космическое сознание», «Мистическое прозрение», «Особое состояние сознания», «Трансперсональное сознание» и так далее. На Востоке этот вид сознания изучали более последовательно и дали ему более четкие определения: самадхи, дхъяна, праджня. Из описаний данной разновидности сознания (а также из моего личного опыта) следует, что его отличительной особенностью является непосредственное восприятие экзистенциального содержания. Такое непосредственное восприятие намного превосходит то, которое осуществляется посредством органов чувств и зависит от деятельности сенсорных органов. В отличие от обычных данных, поставляемых органами чувств, непосредственно воспринятые трансцендентные ценности позволяют говорить об их реальном существовании, не нарушая при этом фундаментальных принципов, установленных Кантом.
Гносеологическая критика данной трансцендентной фазы сознания возможна только со стороны тех, у кого эта фаза проявлена. В гносеологии, в отличие от психологии, можно работать только на основе того материала, которым реально располагаешь в своем собственном сознании. «Гносеолог» рассматривает предмет изнутри, тогда как психолог ограничивается (до тех пор, пока остается только психологом) материалом, который можно наблюдать вовне. Таким образом, в области гносеологии исследователь занят
анализом основания суждений о смысле и ценности, тогда как метод психолога ограничивает его сферой суждений, касающихся лишь эмпирических фактов. Поэтому открытия психолога не применимы к более глубокой фазе сознания. Непонимание этого факта привело к значительной неразберихе и совершенно излишним душевным мукам.
Рассматриваемая нами проблема в значительной степени лежит вне сферы приложения психологии, поскольку она связана преимущественно с ценностью и смыслом, а с наблюдаемыми внешне явлениями — весьма незначительно. Весьма вероятно, что пробуждение трансцендентной фазы сознания, о которой идет речь, вызывает некие сопутствующие эффекты, которые может наблюдать психолог и даже физиолог. Но все их наблюдения не имеют прямого отношения к непосредственно осознанным внутренним ценностям и смыслам. Конечно, можно зафиксировать отклонение от психологической и физиологической нормы. Такие отклонения нередко истолковывались в форме резкой критики непосредственно воспринятого смыслового содержания. Однако подобная процедура не является ни научной, ни философской, ибо исходит из слепого допущения, будто «норма» является высшим достоинством. Если бы этот метод последовательно применили, скажем, дикари Австралии, принимающие за норму свой способ существования и уровень сознания, то им пришлось бы вынести весьма негативное суждение обо всех более высоких формах человеческой культуры. Поскольку многие из наших психологов и физиологов на практике не демонстрируют последовательной приверженности такой позиции, то мы вынуждены заключить, что в их оценках решающую роль играет личное предубеждение.


В современных дискуссиях нередко отмечается, что некоторые понятия непосредственно связаны с чем-то осязаемым, а другие — нет. То, что стоит за первой категорией, называют «референтом». Отсюда формулировка: у одних понятий есть референты, а у других их нет. Обычно понятиям первого рода приписывается высшая ценность, тогда как вторые считаются ценными, только если они могут привести к понятиям первого рода. Правда, некоторые авторы отрицают, что есть нечто такое, как «понятие»; они допускают существование лишь слов. Как бы там ни было, понятия (или слова), не имеющие референта, рассматриваются как простые абстракции. Теперь заметим, что хотя, быть может, и обоснованно считать понятия важными лишь в тех случаях, когда они ведут к чему-то реальному, все же было бы произвольным допущением утверждать, что реальность обязательно должна быть фактом, воспринятым эмпирически. Реальным может быть некое содержание, полученное непосредственно в трансцендентной фазе осознания. В этом случае абстрактное понятие реально будет иметь не меньшую ценность, чем более конкретная идея. Вынести положительное суждение по данному вопросу можно лишь путем мистического пробуждения. Одним из тезисов настоящей работы является утверждение о том, что за абстрактными концепциями (по крайней мере, за некоторыми из них) стоит содержание, которое можно воспринять непосредственно. Таким образом, самая абстрактная фаза мысли может привести к реальному содержанию столь же непосредственно (по меньшей мере), как и идеи конкретные. Но это содержание не является эмпирически заданным.
Главным следствием данного положения будет то, что некоторые концептуальные системы допустимо рассматривать в качестве символов трансцендентного
смысла. Возможно, мы могли бы считать подобную символическую форму характеристикой всех понятий, соотносящихся с реальностью — как эмпирической, так и трансцендентной. Похоже, что некоторые наиболее зрелые ветви современной науки приходят к именно такой интерпретации своих теоретических построений. Так, в современной физике об определенных построениях часто говорят как о моделях, описывающих некую реальность (референт), которая по своей природе немыслима. Таким образом, модель уже выступает не в качестве некой фоторепродукции, а как определенная логико-интеллектуальная конструкция, соответствующая наблюдаемым связям в референте. Подобная модель является символом, хотя, быть может, и не в том специфическом смысле, какой вкладывал в этот термин Карл Юнг1. Так или иначе, в данном случае это некий символ отношений, связей. В трансцендентном же смысле символ представлял бы некоторые реалии. И тут мы имеем существенное отличие использования интеллекта в науке от того, как он применяется в метафизике. Во втором случае создаются не символы связей, а символы субстанциальных реальностей.
Главное достоинство интеллекта в том, что «знание — сила»2. С помощью науки человечество все сильнее воздействует на природу и управляет ею во все большей степени. Этот факт слишком хорошо известен, чтобы останавливаться на нем подробно. Тот
же принцип применим и к трансцендентным реальностям. Благодаря энергии мысли эта область тоже становится «проходимой». Недостаточно зрелые мистики не являются навигаторами. Для них трансцендентное — как море, в котором лодки их сознания либо дрейфуют, либо движимы силами, над которыми индивид не властен. Если все же лодкой кто-то управляет, то это иной, незримый разум. Многие мистики дают этой направляющей силе всеобъемлющее наименование — «Бог». Данный символ указывает на некую стоящую над индивидом и над личным «я» Силу, которая непостижима, но чьи действия можно воспринимать. Однако тот мистик, который контролирует ситуацию, может исключить из своего словаря слово «Бог» и все, что обычно с ним ассоциируется. И все же он знает, что это слово имеет отношение к чему-то вполне реальному, хотя и весьма несовершенно понимаемому большинством мистиков. Степень контроля зависит от уровня развития понимания и мышления, связанного с совершенно иной реальностью, чем та, которая воспринимается посредством органов чувств.
* * *
Эмпирически данное многообразие фактов, составляющее сырой материал физической науки, само по себе наукой не является. Не станет оно ею, даже если их просто собрать, описать и классифицировать. Чтобы довести эту совокупность фактов до статуса науки, они все должны быть сведены в какую-то интерпретирующую теорию, удовлетворяющую некоторым условиям, два из которых фундаментальны и неизбежны. Первое: теория-интерпретация должна быть логичным и непротиворечивым целым, позволяющим делать дедуктивные умозаключения. Это абсолютная необходимость науки как таковой. Второе: теория должна быть так подобрана и сформулирована, чтобы основанный на ней последовательный ход умозаключений позволял на каком-то этапе осуществлять эксперимент, эмпирическое наблюдение, которое подтверждало бы (или не подтверждало) данное умозаключение. Второе условие не требуется для науки в онтологическом смысле, но является существенной частью науки эмпирической. Это условие особо отмечает радикальное отличие современной науки от науки схоластов и Аристотеля. Таков принцип примата прагматичности, который является главным ключом к западному (можно сказать, современному) виду господства над природой. Итак, любая организация определенного собрания наблюдаемых фактов, которая удовлетворяет этим двум условиям, является наукой в современном смысле слова.
Однако, хотя для принятия некой совокупности знания в качестве научной (в современном смысле) необходимо лишь, чтобы она удовлетворяла двум вышеприведенным принципам, на практике ученые требуют большего. Существует третье условие, вызванное не столько логикой, сколько соображениями удобства и даже предубеждениями. Требуется, чтобы интерпретирующая теория соответствовала устоявшимся научным точкам зрения — если не вполне доказано, что это третье условие невозможно выполнить, не нарушая первого и второго. Долгое сопротивление принятию динамики Эйнштейна было следствием того факта, что хотя теория относительности отвечала первым двум условиям, она нарушала третье. Ученое сообщество отходило от классической механики весьма неохотно. Многие годы устаревшую теорию любовно скрепляли проволочками надуманных гипотез, а ученые уподоблялись консервативному
фермеру, отказывающемуся принять в дар грузовик из-за привязанности к полуразвалившейся телеге, старинной упряжи да рассыпающемуся инвентарю, укрепляемому и сохраняемому любыми замысловатыми затеями. Ученые отказывались иметь дело с новой теорией, хотя она чрезвычайно красиво выполняла требования первого условия. Но в конце концов, поскольку теория относительности выдержала испытание второго условия, а ньютоновская точка зрения в области электродинамики, несомненно, утратила свою логическую согласованность, первая была со скрипом принята. Этот эпизод из истории науки лишь иллюстрирует тот факт, что с позиций логики третье условие является просто произволом. Следует, однако, признать определенную практическую и психологическую оправданность этого условия. Оно является неотъемлемой частью духа консерватизма, который кто-то выразил таким афоризмом: «Пока менять не надо, надо не менять». Резкие перемены, к которым трудно приспособиться и с которыми тяжело свыкнуться, небезопасны.
Страх перемен присущ общечеловеческой натуре ученого, а не самой науке. Третье условие существует для защиты ученого (поскольку он — человеческое существо) и совершенно неуместно для науки как таковой. Я обращался к людям с научно ориентированным умом, излагая концепции, подразумевающие (или явно подтверждающие) реальность трансцендентного, против которой они не находили логических возражений. Но тут они натягивали на себя кольчугу третьего условия и отстранялись в воображаемой безопасности. Было бы неразумно обращаться с перепуганными детьми слишком грубо; так как ненадежная человеческая натура ученого использует третье условие в качестве защитной зоны, следует относиться к
нему с уважением. Но третье условие не является подлинной частью науки как науки и, строго говоря, не может применяться для дискредитации истинности любого интерпретирующего построения.
Сегодня в обширной сфере биопсихологических наук (которые включают и всего человека — в той степени, в какой он является объектом науки), а во многом и в философии, преобладает ориентация на Дарвина. Дарвинизм имеет две стороны: меньший его аспект довольно невинен и полезен, но аспект более значительный — сила темная (быть может, самая темная), которая является серьезной угрозой высшему благу человеческой души.
Если смотреть с узких позиций, то Дарвин сделал значительный вклад в науку. Благодаря фактам, которые он собрал, фокус научного сознания с почти непреодолимой силой стал перемещаться на понятие органической эволюции. В этом смысле вклад Дарвина позитивный и, как я полагаю, неизменно будет таким. Но в широком смысле дарвинизм включает в себя нечто иное. Эволюционный процесс интерпретируется им как слепая и механическая сила, стоявшая у изначальных корней жизни и ответственная за всякое развитие — в том числе и за развитие человека (даже самого культурного). Для интерпретации фактического материала может потребоваться определенная концепция эволюции, и я тоже думаю, что она нужна. Но существуют иные, в корне отличающиеся от идеи Дарвина, представления о природе эволюции, которые интерпретируют факты или могут быть использованы для такой интерпретации.Эволюцию можно понимать как технологию разумного процесса, как дополнение инволюции. Понимаемая таким образом эволюция к дарвинизму (в негативном смысле) отношения не имеет.
Два первых условия научного метода не навязывают слепое и механическое представление об эволюции в качестве научно необходимой интерпретации. Ориентация со стороны ученых на это радикально антитрансцендентное представление является просто следствием искусственного третьего условия. Тем не менее следует признать, что механистическая трактовка имеет и некоторые преимущества. Тем, кому ненавистно все таинственное, кажется, будто здесь мы имеем ключ к пониманию жизни во всех ее деталях — постигаемых непосредственно и объективно. Таким образом, создается впечатление, что для обретения власти над жизнью не нужно ничего, кроме органов чувств и интеллекта. В этом подходе много иллюзорного. Ибо когда биолог обратится к химику за объяснением феноменов жизни, химик огорчит его заявлением, что не считает химические феномены адекватными требованиям биолога. А когда биолог обратится к самой главной из всех физических наук — к физике, — он обнаружит, что с 1896 года1 в
физике весьма интенсивно закладывалось основание для мистики. В результате концепции биолога-материалиста повиснут в воздухе.
Предположение о том, что в самом строении живых организмов заложена тенденция к усложнению и подъему вверх по эволюционной шкале, ни в коем случае не является научно установленным фактом. Конечно, в иерархии живых созданий наблюдаются огромные отличия: от минералов (или близких им структур) до Будд. Но, последовательно придерживаясь научного подхода, нельзя утверждать, что различия в достигнутом уровне развития не являются следствием периодического или постоянного притока энергии из трансцендентного источника. Если же причина восхождения по эволюционным ступеням трансцендентальна, тогда она — не натуралистическая1. Даже если и не основываться на данном рассуждении (которое я на данный момент буду считать чисто умозрительным), нельзя не признать, что в чисто натуралистическом смысле вся деятельность в природе тяготеет к угасанию. Физики нам скажут, что во всех своих наблюдениях — от лабораторных до астрофизических — они не находят исключений из второго закона термодинамики. Если пользоваться простыми словами, то этот закон говорит о том, что вся энергия имеет тенденцию как бы скатываться к подножию холма, то есть течь от центров с высокой концентрацией в области низкой концентрации (например, от звезд — в глубины космоса). И далее: энергия преобразуется в работу, только когда она находится в процессе упомянутого движения; на последнем
этапе рассеяния энергия утрачивается. Отсюда ясно следует, что чисто натуралистические тенденции направлены на деградацию.
Почему бы не рассматривать жизнь как определенного рода энергию? Разве такая точка зрения не будет исключительно последовательным применением третьего условия? Ведь она является продолжением устоявшихся научных взглядов. Но если жизнь рассматривать как энергию, то разве эта энергия не должна подчиняться общему закону, который вроде бы всегда и всюду подтверждается наблюдениями физиков? Если ответ на эти три вопроса будет утвердительным, тогда нам придется смотреть на естественную (изолированную от какого бы то ни было трансцендентного притока энергии) жизнь как на тяготеющую к деградации. Такая смена перспективы будет иметь далеко идущие последствия. Например, этнолог потеряет право рассматривать культуру так называемого первобытного человека в качестве истока последующих более высокоразвитых культур; первобытная культура станет выглядеть культурой деградировавшей и, таким образом, из истока превратится чуть ли не в тупик процесса деградации. Мы больше не сможем рассматривать шаманизм вуду как примитивную форму религиозного сознания — семени, из которого, в конечном счете, расцвело более высокое религиозное сознание; нам придется видеть в этой форме религиозной практики состояние деградации религии — то, чем становится религия в руках расы, движущейся к вымиранию. Другой пример: в аналитической психологии утратит свою ценность редукционная интерпретация.
Далее в этой работе (когда речь пойдет о более современной психологической интерпретации мистических состояний сознания) у меня будет возможность развить намеченную выше линию аргументации более полно. Похоже, что недооценка подобных интерпретаций вызвана предвзятостью, вытекающей из склонности к чрезмерному распространению идей дарвинизма. Сейчас же я просто делаю предварительные наброски, чтобы позволить читателю ориентироваться в общем потоке идей.
Следующая глава призвана заложить фундамент знаний, на которых в значительной степени базируется вся сумма дальнейших интерпретаций. Это изложение (преимущественно описательно-повествовательное) имеет то же методологические значение, какое придается лабораторной записи в процессе построения научно-теоретической интерпретации. Но в данном случае непосредственно данный материал не имеет того объективного характера, который присущ явлениям, изучаемым в научных лабораториях; он собран преимущественно в процессе сознательного погружения в субъективный полюс сознания. В этом случае то, что соответствует сырому материалу научной теории, — суть качества или состояния, обнаруженные благодаря проникновению в «Я», а не в результате наблюдений за «не-Я».
Интерпретируемые таким образом явления далеки от заурядности — если считать заурядным весь объективный материал научной теории, который в принципе доступен для любого человека с обычным сознанием, не выходящим за пределы пяти чувств. С рассматриваемой сферой сознательно ознакомились очень немногие люди; но такие есть, и когда они встречаются, то понимают друг друга. Последний факт имеет огромное значение, так как он обнаруживает, что у человека область субъективного не есть нечто абсолютно уникальное, не имеющее ничего общего с аналогичными областями других людей. Несомненно, некоторые конкретные черты этой субъективной зоны уникальны, поскольку один индивидуум отличается от другого и один вид индивидуальности противоположен другому. Но по мере углубления в «Я» разногласия уменьшаются; согласованность понимания все возрастает, стремясь в конечном счете стать абсолютной. В центре же всего пребывает
Просветление, которое в основе своей одно для всех. Я вынужден оставить это заявление в форме догмата, поскольку объективно его невозможно ни доказать, ни опровергнуть.
Конечно, начальный и самый поверхностный этап субъективного проникновения сугубо личный, так как никто не может начать иначе, чем с самого себя: конкретного индивидуума, живущего в определенной точке во времени и пространстве. И первая опасность Пути — на неопределенный период времени угодить в ловушку этой чисто личностной субъективности. Задержавшийся здесь поднялся всего лишь на первую ступеньку лестницы. Истинное проникновение выходит за пределы личного «я». Выйдя за рамки личного, «Я» быстро приближается к имперсональности, пока не превратится во Всеобщий Принцип. Таким образом, внутренняя почва является общей ничуть не меньше, чем объективное содержание сознания, единое для всех людей.
Как ученые-эмпирики в общем понимают образ мыслей друг друга, так и те, кто в определенной степени постиг безличное «Я», поймут особый язык друг друга (по крайней мере, в общих чертах). Конечно, подобно тому как у ученых бывает своя специализация, так и здесь есть свои нюансы, которые ограничивают полноту взаимопонимания. Специалист по субатомной физике обычно не говорит на специфичном языке биолога, тем не менее относительно общих детерминант эмпирической науки как таковой имеет место взаимопонимание. Аналог этого можно обнаружить и среди мистиков. И этот факт сбивает с толку немистика, исследующего мистические состояния сознания. Есть согласие, а расхождения для того, кто обладает Видением, несущественны. Однако они безнадёжно запутывают непосвященного.
В записях, приведенных в следующей главе, часть материала, несомненно, уникальна и относится к конкретному индивидууму; она несколько отличается от других описаний, которые можно найти в литературе. Но очень скоро содержание становится все более и более универсальным. Доказательство тому можно найти, обратившись, подобным образом, к соответствующей литературе. Именно на этом, более универсальном, едином содержании и строятся дальнейшие интерпретации. Поистине, есть то, что едино для всех людей. Хотя обычно это Единое затеряно в бессознательном, оно ждет возможности раскрыться — когда Свет Сознания обратится на Себя, вернется к Своему Истоку.

[Андрей Осипов]

64 стр

этого знания проявленную форму — чтобы оно открылось сознанию других (и моему собственному личному сознанию тоже). Но нет никакой внутренней необходимости (по крайней мере, такой, какую я сознавал бы), которая побудила бы меня к выражению и проявлению. Я чувствую себя совершенно свободным выбирать тот путь, какой пожелаю.
). Самое же замечательное эмоциональное качество, нисшедшее в относительное сознание, — это счастье. Радость сознается как очень яркий опыт. Она сильнее всех известных мне переживаний и доставляет больше удовлетворения, чем любые достижения в мирской сфере. Описать это состояние счастья нелегко. По своей природе оно ни в коем случае не является неистовым или необузданным; напротив, оно довольно тонкое, хотя и весьма интенсивное. Все мирские наслаждения в сравнении с ним грубы и непривлекательны. Всякое «наслаждение» (если пользоваться этим термином в его индийском значении) — доставляющее удовольствие или мучительное — я нашел в сравнении с этим счастьем более или менее неприятными. В особенности оно отличается от порочных наслаждений. Последние отмечены чувством вины, которое остается надолго после того, как само наслаждение порочным переживанием закончилось. Высшее счастье кажется почти (если не полностью) тождественным самой добродетели. Я склонен согласиться со Спинозой и заявить, что истинное счастье — это не просто награда за добродетель; оно и есть добродетель. Чувствуешь, что нет ничего правильнее, или праведнее, чем быть настолько гармонично согласованным в своем сознании, чтобы все время испытывать эту Радость. Это живая Радость, в которой как бы растворяются страдания тех, кто находится рядом с человеком, испытывающим ее. Других эта Радость тоже скорее обогащает, чем обедняет.
Сомневаюсь, чтобы кто-либо мог оценить потрясающее достоинство этого счастья, не испытав его непосредственно. Я чувствовал и продолжаю чувствовать, что никакая цена не была бы слишком высокой платой за его обретение. В мистической литературе такие заверения повторяются вновь и вновь. Кажется, что одно лишь краткое переживание этой радости стоило бы любого усилия и всех страданий, какие только может вместить целая жизнь, — если бы они оказались необходимыми для ее обретения. Теперь я понимаю, почему так часто мистическое выражено в восторженной форме. Требуется истинное самообладание и сдержанность, чтобы избежать злоупотребления превосходной степенью, — в особенности, когда понимаешь, что все эти выражения превосходной степени (как они воспринимаются в сфере обычного опыта) фактически весьма занижены. Цветистые обороты персидских и индийских мистиков вовсе не являются преувеличением. Однако у этого способа выражения есть недостаток: читателю-немистику кажется, будто у писателя-мистика нет критической перспективы. В этой радости даже можно потеряться, так что в идее «опьянения Богом» есть реальный смысл. В целом же кажется вероятным, что самое крайнее переживание этой Радости реализуют те, у кого наиболее развита эмоциональная сторона натуры. Если же с ней
сравним (или превосходит ее) уровень познавательного интереса, то, скорее всего, в таком человеке мы обнаружим больше сдержанности (примером могут служить Спиноза и Будда).
Эта Радость кажется некой динамичной силой. Если бы было позволено говорить об ощущении энергии, то нужно было бы сказать, что, соприкасаясь с Радостью, исходящей с трансцендентного уровня (или отождествляясь с Ней), человек, несомненно, чувствует приток энергии. По моему опыту, самую близкую аналогию дает то ощущение энергии, которое я иной раз испытывал вблизи от мощного электрогенератора1. Есть что-то, о чем
можно сказать как о потоке, хотя в плане наших обычных пространственных отношений невозможно определить никакого направления течения. Поток приносит с собой чувство физиологического, а также эмоционального и интеллектуального благополучия. Лишь радость от жизни в здоровой юности, не обремененной проблемами, смутно напоминает это ощущение. Эта Радость придает жизни блеск и окутывает все флером, создающим эффект (временами очень сильный) красоты. Не без удовольствия отмечу, что мне в определенной степени удалось продемонстрировать возможность индуцирования этой «энергии радости» у окружающих. Я обнаружил, что некоторые отмечают чувство радости, даже если я не говорил об испытываемом мною состоянии и никак его не проявлял. Вполне вероятно, что в этой «энергии» мы имеем дело с чем-то, что можно зафиксировать неким чувствительным инструментом. Какие-то наблюдаемые физиологические эффекты явно имеются. Уменьшается нервное напряжение, снижается потребность в обычной физической пище. Фактически, присутствует некое занятное чувство насыщения. С другой стороны, есть и некоторые
побочные эффекты, которые наводят на мысль, что организм подвергся воздействию какого-то энергетического поля — слишком интенсивного или чересчур высокочастотного, так что переносить его нервной системе нелегко. Что касается меня, то за истекшие восемь месяцев я часто переходил от погруженности в это «силовое поле» к пребыванию более или менее вне его. Последнее я стал рассматривать как своего рода заниженное состояние. Преимущественно в первые дни тех периодов, когда эти проявления «энергии» и радости были особенно интенсивны, а также после них я обнаружил, что в последующих сниженных состояниях присутствовало тонкое ощущение усталости во всем теле. Возвращение радостного состояния тут же вызывало чувство благополучия. Однако я скоро понял, что должное внимание к возможностям физического организма делает необходимым разборчивое ограничение в вызове этого радостного «силового поля». Я обнаружил, что эта «энергия» подвластна воле (в ее личном проявлении) и может удерживаться в пределах той интенсивности, к какой организм способен адаптироваться. Похоже, что с течением времени мой организм постепенно приспосабливается к более высокому уровню энергии.
Бывает, что эта «энергия» кажется чем-то вроде огня, которому я тождествен1. Обычно этот огонь
не сопровождается ощущением тепла, хотя при некоторых условиях тепло ощущается. Так, если я в этом «силовом поле» позволю себе какое-то тревожащее чувство, то начинается разогрев организма. Характер эффекта наводит на мысль, что эмоциональное волнение действует аналогично сопротивлению в электросети. Хорошо известно, что электропроводник с достаточно высоким сопротивлением будет нагреваться, так что данная аналогия возникает сама собой. Более того, похоже, что это «силовое поле» иногда вызывает ощущение тепла у тех, кто находится поблизости. Это внешние эффекты, явно доступные объективной фиксации. Тем не менее они вызваны состоянием сознания, которое я находил в значительной степени поддающимся сознательному контролю со стороны сугубо ментального воздействия, без использования дополнительных средств. Не подтверждает ли это предположения Уильяма Джеймса о том, что имеет место нечто вроде проникновения энергии в объективную сферу сознания из других, обычно не сопоставимых с ней зон сознания?
Хотя электромагнитное поле и огонь являются неплохими символами этой тонкой и несущей радость «энергии», до полного соответствия в свойствах здесь, конечно, далеко. В то же время «энергия» кажется чем-то вроде флюида; в ней есть что-то от дыхания и воды. В этом пункте нужно в какой-то мере отойти от шаблонных представлений современного химика и физиолога
и попытаться почувствовать, как воспринимали эти понятия древние. Важно видеть в «воде» не просто Н2О, а в дыхании — не только цикличный процесс наполнения легких воздухом. В данном смысле сущность воды и воздуха в том, что это флюиды, дающие жизнь и поддерживающие ее. Химические и физические свойства этих флюидов являются лишь внешними проявлениями. Без данных флюидов жизнь просто невозможна (я вкладываю в это утверждение тот смысл, который для науки все еще остается тайной). Несущая радость «энергия» есть Жизнь, но это жизнь в общем и универсальном смысле, тогда как жизнь конкретного организма является определенной временной модификацией. Таким образом, стать тождественным этой «энергии» — значит быть сознательно тождественным Жизни как принципу. В результате чувствуешь себя настолько живым, что обычное ощущение жизни выглядит просто бледной тенью. Очевидно, что эта «тень жизни» бренна, и настолько же очевидно, что высшая Жизнь бессмертна. Можно сказать, что время рождено Жизнью (в трансцендентном смысле), тогда как жизнь организмов — порождение времени. Именно в этом различии лежит решение проблемы бессмертия. Пока эта проблема формулируется по отношению к жизни как живому организму, бессмертие остается немыслимым. Фактически, в этом смысле вся жизнь — не более чем череда рождений и смертей, в которой нет непрерывности, постоянности. Но высшая Жизнь тождественна самой вечности. Поэтому тот, кто осознал себя тождественным высшей Жизни, сознательно отождествился с вечностью. Таким образом, смерть как некий конец, прекращение,
становится немыслимой, но и рождение тоже перестает быть началом.
11. С этим глубоким чувством Радости связано также такое качество, как милосердие. Похоже, что обычное своекорыстие (которое весьма склонно развиваться в процессе борьбы за существование) само собой ослабевает. Это не столько следствие активного альтруизма, сколько результат такого состояния сознания, в котором исчезло противостояние альтруизма собственным интересам. Стремление обрести благо лично для себя вытесняется интересом к всеобщему благу. До Постижения я испытывал явное стремление к благу как к чему-то, что я мог бы обрести индивидуально, но как только я отождествился в сознании с трансцендентным состоянием, индивидуалистическая эгоистичная мотивация стала ослабевать. Произошло как бы расширение интереса, так что приобретения любого «я» заботят меня так же, как мои собственные индивидуальные достижения. В этом нет обычного чувства самопожертвования; скорее это возрастающая имперсональность видения. В таком состоянии сознания с готовностью выбираешь личные трудности, лишь бы это помогало людям достигать Осознания. Здесь вовсе не идет речь о героизме, благородстве или желании вознаграждения. Просто видишь, что если обстоятельства этого требуют, то разумно действовать соответствующим образом. Подобное отношение , является спонтанным проявлением самой приро-| ды сознания; оно не вызвано размышлениями об I этических требованиях. В сравнительно низких состояниях сознания я замечал, что сила этого чувства значительно ослабевает, и тогда появляется необходимость перевести его на уровень нрав-
ственного долга — чтобы создать некий противовес старым эгоистическим привычкам. Но на более высоком уровне нравственный долг сменяется спонтанной склонностью, которую, если смотреть с точки зрения относительной, назвали бы милосердием.
Мне кажется, что я понимаю причины, порождающие такое отношение. Когда «я» сознается как часть «протяженного» всеобщего «Я» (объединившего в себе все «я»), то становится просто неуместным говорить о различии между «мной» и «тобой». Таким образом, благо одного «я» нераздельно связано с благом всех «я». В результате своекорыстие становится тем же, что альтруизм1.
12. С этой трансцендентной энергией Жизни связан очень своеобразный способ познания. Это не самый известный из аналитических способов рассуждения. Меня это проявление особенно заинтересовало, так как по темпераменту и образованию моя умственная деятельность до сих пор была преимущественно аналитической.
Анализ добывает свои результаты путем трудоемкого и мучительного рассмотрения исходного эмпирического материала и определенной реинтеграции с помощью гипотетических интеллектуальных концепций. Здесь выявляются лишь внешние связи, и явно присутствует «дистанция» между объектом и связанным с ним понятием. Но есть иной вид познания, в котором понятие рождается спонтанно и отличается странным тождеством со своим объектом. Энергия Жизни приводит к возникновению в уме понятий без преднамеренной интеллектуальной работы (или она осуществляется параллельно с процессом возникновения концепций). Впоследствии, рассматривая эти понятия аналитически и критически, я почти неизменно нахожу их исключительно
корректными. Фактически, они обычно предлагают определенные корреляции, которые вносят необычайную ясность; они позволили мне сверить \ свое прозрение с чужими постижениями.
Несомненно, этот познавательный процесс является фазой того, что многие зовут «интуицией». Я, однако, не нахожу это слово вполне адекватным, потому что понятию «интуиция» придавалось много разных значений, которые неприменимы к данному виду познавательного процесса. Поэтому я придумал термин, который мне кажется гораздо более подходящим. Я называю это познанием посредством отождествления. Поскольку это непосредственное знание, оно интуитивно (в широком смысле), но так как оно высокоинтеллектуально, то его следует отличать от других форм непосредственного осознания, которые большей частью (если не всецело) не относятся к разумному познанию. Есть интуитивные виды осознания, которые полностью алогичны. Они по самой своей природе не ведут к логическому изложению. В отличие от них, познание посредством отождествления потенциально способно к широкому развитию такого типа, какой характерен для чистой математики. «Познание посредством отождествления» способно дать основные положения и аксиомы, из которых тут же с помощью чисто дедуктивного метода могут вырасти целые системы. Познание посредством отождествления не следует рассматривать как аналитическое извлечение из опыта; скорее это Знание, которое подлинно и сопричастно по широте Постигаемой (но не эмпирической) Реальности. Оно способно сделать опыт доступным пониманию, но само от опыта не зависит.
Похоже, что познание посредством отождествления не является неизменным (или даже обычным) следствием мистического раскрытия. Изучая книги на эту тему, я пришел к предварительному заключению о том, что в некоторых случаях мистического раскрытия такое знание обретается, чему примеры — Спиноза, Плотин и Шанкара. В таких случаях особенно заметны познавательный интерес и познавательные способности. Но гораздо более обширный класс случаев с вполне развитым мистическим ощущением являет собой совершенно иной тип. Похоже, что хорошо известные персидские мистики, а также, пожалуй, большинство индийских мистиков, почти все христианские мистики и мистики-натуралисты (вроде Уитмена1) вполне определенно подпадают под иную классификацию (или классификации). У них всех преобладает эмоциональное сознание, тогда как познавательные интересы и способности могут быть (хотя и не обязательно) мало развиты. Такие мистики самовыражаются почти всецело на языке искусства или через образ жизни, а не в терминах философских систем. Видимо, интеллектуальная сторона их мистического сознания вполне подчинена эмоциональным (в некоторых случаях — даже чувственным) ценностям. 13. Нетипичные особенности. Проявления переживаемого мною трансцендентного сознания в некоторых отношениях отличаются от типичного мистического опыта. В частности, я не знаком с таким хорошо описанным классом психических
проявлений, как «автоматизм». По-видимому, моя психическая организация не соответствует тому типу, который требуется для обретения подобного опыта. Я никогда не слышал слов, как бы произнесенных с иного уровня бытия и облаченных в реальные звуки. Даже мысли никогда не казались пришедшими ко мне извне. Я мыслил глубже и проницательнее, чем это было прежде возможно для меня как личностного человека, но ощущение сокровенного единства с мыслью стало еще полнее, чем когда-либо в прежнем личном мышлении. Мои мысли никогда не были менее медиумичны-ми. Ранее личностные мысли у меня часто бывали отражением результатов чужого мышления; я ими пользовался, хотя они и не стали вполне моими. В этом есть своего рода медиумизм (хотя в данном смысле практически каждый становится медиумом на время, а многие всегда таковы). Строго говоря, мысли, рождавшиеся в Постижении, были немедиумичны, поскольку они были моими, но более чем личностно моими.

Я не сталкивался с «автоматическим письмом» — моей рукой никто никогда не водил. Все, написанное мною, является результатом моих собственных мыслей и сознательного отбора слов и грамматических конструкций. Теперь мне гораздо легче находить подходящие слова и верные конструкции, но сознательное усилие в процессе выбора требуется всегда.

[Андрей Осипов]

В поле «энергии Жизни» понимание глубже и острее, чем в «заниженном» состоянии, но это разница в степени, а не два настолько разных и несвязанных друг с другом состояния, чтобы низшее сознание не могло понять того, что написано под руководством высшего. Когда низшая фаза сознания действует сама по себе, понимание достигается не так легко и улавливается не вся полнота представленной мысли. Но в простой попытке понять низшая фаза более или менее легко сливается (в какой-то мере) с высшей. Данный эффект аналогичен суперпозиции двух световых лучей, каждому из которых я тождествен, а результатом становится обостренное сознание, которое неким не вполне ясным для интроспективного анализа образом одновременно и относительно, и трансцендентно.
Состояния Постижения у меня никогда не были связаны с так называемым фотизмом. Они определенно были светоносными, и для выражения существенного качества более высокого сознания я часто пользовался словом «Свет», но — в смысле некой просветляющей силы в сознании, а не физического света, воспринимаемого глазами. Буквально считаные разы я наблюдал что-то вроде
свечения в дремотном состоянии полусна, но в периоды более глубоких постижений не было ничего подобного.
Никогда я не сталкивался и с тем, что обычно называют ясновидением. Может быть, такому опыту препятствует сила моей интеллектуальной заинтересованности. У меня есть определенный интерес к подобным переживаниям, и если бы они у меня возникли, то я счел бы их ценным объектом для изучения. Но я не стал бы их терпеть, если бы за них пришлось расплачиваться возросшей неразберихой в понимании. В то же время ясновидение как будто довольно часто связано с мистическим раскрытием — скорее как правило, чем как исключение. Есть даже тенденция считать ясновидение синонимом мистицизма. Однако они не только не тождественны, но даже не всегда связаны друг с другом.
Я обнаружил, что между психическим опытом и интеллектуальным Постижением есть весьма существенное отличие. Трансцендентное Сознание в высшем смысле разумно, но на своем уровне совершенно безлично. Чтобы установить некую корреляцию между личностным сознанием и трансцендентным состоянием, требуется посредничество активного и сознательного агента. Очевидно, что таким агентом может быть (и чаще всего бывает) иррациональная часть того, что индивид более или менее сознает. Но посредником может быть и интеллект, которому мало свойственна (или не свойственна вовсе) сознательная корреляция с иррациональной психикой. Кажется практически очевидным, что эффекты, проявившиеся в личностном сознании этими двумя путями, не сходны по форме.
14. Если считать экстаз состоянием сознания, непременно требующим транса, тогда достигнутое мной состояние сознания, которое я назвал «трансцендентным Постижением», экстазом не является. Однако есть основательная причина полагать, что экстаз (или его индийский эквивалент — самадхи) не обязательно связан с трансом. Здесь все дело в принципах классификации. Если считать определяющими различимые внешне признаки и симптомы, тогда экстаз, как его обычно понимают, является трансом или чем-то вроде него. Но если классификацию основывать на внутренних ценностях сознания, то можно найти великолепные доказательства вхождения в экстаз (самадхи) без транса1. Второй тип классификации кажется мне более предпочтительным, так как внешние симптомы транса характерны не только для экстаза в высшем смысле, но и для совершенно иных внутренних состояний сознания: истерии, медиумизма, гипнотизма.
Сравнительное исследование показывает, что реализованные мною интеллектуальные и сознательные ценности имеют чрезвычайно много общего с тем, что Плотин отмечает в качестве характеристик экстаза. Я нашел заметное совпадение своих нынешних взглядов с учением Будды и философией Шанкары. Но ни тот, ни другой не считали транс необходимым условием состояний, которые они называли дхъяной и самадхи (хотя Будда, как будто, не имел принципи-
альных возражений против использования транса в качестве средства достижения высших состояний сознания). Представляется достаточно ясным, что состояние индивидуального организма имеет лишь второстепенное значение, тогда как определяющими являются другие факторы.
Что касается меня, то я никогда в жизни (помимо сна) не терял объективного сознания. Седьмого августа, во время своего Постижения, я постоянно сознавал свое физическое окружение и мог сознательно управлять движениями тела. Более того, я не пытался остановить деятельность ума, но просто в значительной степени игнорировал поток мыслей. Однако было определенное «угасание» объективного сознания — как если бы прикрутить фитиль керосиновой лампы, не погасив ее целиком. В результате я оказался в смешанном состоянии: и здесь, и «Там», но объективное сознание было менее острым, чем обычно. Весьма вероятно, что если бы транс полностью остановил поток объективного сознания, то сосредоточенное внутреннее состояние было бы полнее и острее, но мой личный опыт не позволяет сказать об этом что-то определенное1.


Глава 2. Мистическое раскрытие
Литература, посвященная мистическим состояниям, явственно обнаруживает их быстротечность. Часто это состояние очень кратковременно; говорится, что оно редко достигает пары часов. Конечно, единственной фазой подобных состояний, дающей основания для измерения времени, является та их часть, которая частично охватывает и объективное сознание. Сокровенное содержание самого состояния вообще не поддается хронометрированию — его ценность не является функцией времени. Но если мы примем перспективу личного сознания, то можно будет изолировать некий период, в течение которого постижение было более или менее полным, и измерить его продолжительность. Что касается моего опыта, то я не в состоянии привести определенных данных относительно этой характеристики. В первые десять дней, последовавших за пробуждением, я был слишком занят созерцанием смыслов, раскрывающихся в моем сознании, чтобы думать над вопросом измерения времени. К тому же тогда я не был знаком с психологическими исследованиями по данному предмету и поэтому ничего не знал о нормах продолжительности. Ретроспективно оглядываясь на весь этот период, я не вижу, как можно было бы сделать какой-то вполне определенный замер времени. Можно четко отметить мгновение, когда это состояние началось, но не было момента, когда я мог бы сказать, что оно определенно завершилось. Различимы серии попеременных фаз и разных степеней глубины сознания: иногда мое сознание было более трансцендентным, а иногда — менее. Нормой оказались иные базовые ценности жизни, так
нение их достоинств на всю греческую цивилизацию. Наша пространственно ориентированная математика ближе к ощущению индийца, а не типичного грека.

[Андрей Осипов]

Глава 2 Мистическое раскрытие
что, в каком-то смысле, постижение стало постоянным состоянием. Тем не менее есть заметная разница в фазах.
В течение первых десяти дней я попеременно то погружался, то выходил (или был более или менее погружен — не знаю, как сказать вернее) в то, что я называю «силовым полем Жизни». Вскоре я обнаружил, что большая интенсивность этого поля становится серьезной нагрузкой для организма. Поэтому я сознательно сдерживал тенденцию этих состояний к углублению, пока нервная система наконец несколько адаптировалась. По прошествии первых десяти дней мне в голову пришла мысль, что неплохо бы вести запись эффектов преображения. Я начал писать и продолжал делать это месяца четыре. Хотя поначалу было несколько трудновато делать формулировки, записывание вскоре набрало оборотов, и теперь я отмечаю, что идеи у меня появляются быстрее, чем я могу их выражать. В продолжение всего периода много раз бывало, что сознание находилось преимущественно на высшем уровне, а более объективные интервалы были вкраплениями. В начале размах колебаний уровня сознания был заметней, чем ближе к концу. С течением времени личностное сознание, по-видимому, постепенно адаптировалось к более высокому уровню, так что периоды внутреннего проникновения уже не были такими контрастными, как прежде. Первый период — немногим более месяца — составляет фазу, которая выделяется естественным образом. Ее довольно четкой гранью является кульминация, имевшая место между восьмым и девятым сентября. В течение этого времени главный фокус моего сознания был обращен на трансцендентное, тогда как в последующей фазе, продолжающейся до настоящего времени, я, приняв это трансцендентное сознание за основу, больше сосредоточился на мире относительном. Таким образом, я рассматриваю те первые тридцать с чем-то дней как своего рода вершину — период посева семян, дающих и по сей день разные плоды. Откровенно говоря, я считаю эти 30 с небольшим дней лучшим временем своей жизни. Обращаясь к символу, который обессмертил Платон, я сказал бы, что тогда я вышел из «пещеры»1 и непосредственно осознал величие «озаренного солнцем» мира, после чего вновь вернулся к жизни «в пещере», но — с навсегда изменившейся перспективой видения: я больше уже не мог смотреть на «пещерную жизнь» с той серьезностью, что прежде. Таким образом, тут есть нечто отличное от всего остального.
В продолжение этого первого месяца поток телесной жизни был определенно слабее, чем в предыдущих и последующих фазах. Желание существовать на уровне чувств весьма ослабло. Спонтанная склонность всецело влекла к трансцендентному сознанию. Жизнь физическая стала явным бременем — своего рода шорами, налагаемыми на сознание. Я даже испытывал неприязнь к физической пище. Убежден, что, если бы я сознательно не компенсировал это ослабление желания физического существования решительной волей к жизни, телу не поздоровилось бы. Я стал сверхчувствительным и находил, что мне очень трудно водить машину на улицах с интенсивном движением. Там, где прежде срабатывал автоматизм привычки, теперь приходилось намеренно напрягать волю. Но, с другой стороны, я обнаружил, что сила воли существенно окрепла, так что смог полноценно заменить
Платон (греч. философ, 428-348 до н. э.) сравнивал жизнь земного человека с пещерой, в которой люди сидят спиной к входу и могут судить об истинной жизни под солнцем только по теням тех, кто проходит рядом с пещерой.
84
спонтанную склонность осознанным усилием. К счастью, мои прежние исследования подготовили меня к этим ощущениям, и я знал, что столкнулся с искушением, с которым многие сталкивались до меня. Есть такая вещь, как долг перед миром, который остается даже после того, как пропала жажда существования на уровне чувств. Но и долг не мог удержать меня от мысли о том, как приятно было бы оставить все ради трансцендентного сознания.
Наряду с утратой желания жить внешней жизнью росло ощущение власти. Я чувствовал, что определенно властен сознательно контролировать силы, которые обычно действуют ниже уровня сознания (мой последующий опыт стал подтверждением). Это нечто вроде потенциальной энергии без детализированного знания о том, как ее применять. Иными словами, знание о способах эффективного практического ее использования предстояло получать экспериментальным путем. Но я четко знал, что владею доселе неизвестной мне силой. Там, где прежде решающим было течение бессознательных сил, теперь я мог проявлять силу воли и делать сознательный выбор.
На исходе первого месяца определилось решение остаться активным фактором в мирской сфере — несмотря на испытываемую к этой сфере неприязнь. Было чувство, словно я повернулся спиной к богатой сокровищнице, взяв всего лишь пригоршню драгоценностей, и отправился назад, в безотрадную сферу железок и медяшек. Однако я понял, что сделать это можно, а затем принял то, что считал своим будущим: самое лучшее навсегда окажется только воспоминанием. Я нашел то, что искал много лет, и с этого момента в отношении ценностей непосредственно реализованного сознания не видел ничего, кроме попыток не очень сильно скатиться вниз. Так что дальнейшее
Постижение, довершившее первый цикл, явилось для меня полным сюрпризом: я его не только не искал, но даже не знал, что подобное состояние существует и к тому же находится в пределах сферы человеческого сознания. Я уже познал состояние сознания, которое оценивалось как явное Освобождение. Последующий поиск в мистической литературе открыл, что оно было по существу созвучным мистическому опыту как таковому и более емким, чем многие из мистических раскрытий. Насколько мне было известно, литература брахманизма всегда представляла состояние Освобождения пределом всех достижений. Хотя в этой литературе была масса психических деталей, совершенно чуждых моему опыту, я не нашел в ней ничего, исходящего из сфер, расположенных глубже, чем мир, который я теперь мельком узрел. Так что я был совершенно не готов обнаружить, что есть еще более глубокие уровни трансценденции. Впрочем, предупреждением могли бы послужить некоторые туманные намеки в буддийской литературе — если бы я их понял.
Чтобы в какой-то степени понять кульминационную фазу этого Постижения, следует особо отметить некоторые противоречия, связанные с его первым этапом. Я уже говорил, что имеются достаточно убедительные свидетельства реальности мистического познания; отмечается также его эмоциональная ценность. Таким образом, появляется желание достичь такого состояния. Я уже давно узнал достаточно, чтобы понять, насколько оно желательно, и отправился на его поиски. Есть также веские причины, по которым человек, достигший этого Постижения, должен как бы отвернуться от него — ибо такой исход желателен в социальном плане.
Всё. Казалось бы, больше нет ничего, что могло бы стать объектом желания. В отношении желания
кульминационным эффектом настоящего Осознания стало понимание того, что в индивидуальном смысле желания сослужили свою службу и желать больше нечего. Я определенно ощутил в этом трансцендентном состоянии предел свершений (и в гораздо большей степени, чем ожидал). Так что же может быть больше? Но теперь я вижу, что в этой завершенности имелся определенный изъян, который не давал ей быть вполне уравновешенным состоянием. Она состояла преимущественно из положительных полюсов всего лучшего в человеческом сознании. Таким образом, это было состояние предельной Радости, Мира, Покоя, Свободы и Знания; и все это так контрастирует с мирской сферой, как полнота — с пустотой1. Таким образом, имело место определенное напряжение (в смысле привлекательности), несовместимое с совершенством равновесия. Имелось отличие между по-
рабощенностью воплощенного сознания и свободой. Мне было не все равно. Чтобы продолжать существовать в первом состоянии, я должен был противиться склонности к последнему. Иными словами, на ранней стадии Постижения имеется некая напряженность, для избавления от которой требуется нечто большее. Ясность внесла перспектива завершающего Постижения. Первая стадия сама по себе не обнаруживала никакой дальнейшей возможности мыслимого достижения, поэтому я придавал ей гораздо большее значение, чем она заслуживала.
До настоящего момента я описал три Постижения, каждое из которых было более полным, чем предшествовавшее ему. Каждое достигалось после какого-то периода сознательных усилий в соответствующем направлении. В каждом случае у меня была какая-то причина полагать, что это цель, к которой следует стремиться. В двух первых событиях я сознавал, что оставалось познать еще что-то — потому что ощущение неполноты устранялось лишь отчасти. В третьем случае ликвидация казалась полной. Потом я просто отошел от полного индивидуального наслаждения этим состоянием — на такой период времени, который мог понадобиться для осуществления более широкого замысла, выходящего за пределы индивидуальных интересов.
Кульминационное Постижение отличалось от всего, что было раньше. Оно пришло как неожиданный дар, без моих сознательных личных стараний достичь его. Таким образом, в этом случае мое личное отношение и позиция были в глубоком смысле пассивными.
В день, предшествовавший итоговому Постижению, я писал. Мой ум был исключительно ясным и острым. Интеллектуальная энергия имела чрезвычайную интенсивность. Я пребывал в состоянии заметно-
го преобладания интеллектуальной части сознания. Эти особенности интересны по той причине, что характерны как раз для того состояния ума, которое обычно считается наименее благоприятным для «прорыва» к мистическим граням сознания. Как правило, мысль должна угаснуть или, по крайней мере, стать менее активной; ее нужно игнорировать в медитации1. Из письменных свидетельств мистического пробуждения почти всегда явствует, что Озарению предшествует, по крайней мере, краткий период затихания сознательной активности. Иногда это выглядит так, будто вся природа мгновенно застыла2. Что касается меня, то ранее перед каждым из критических моментов я сознавал своего рода затишье, хотя его и нельзя было назвать застывшей природой. Но в случае четвертого Постижения на передний план вышло интенсивное умственное напряжение и крайняя интеллектуальная активность. Здесь не было улавливания чего-то настолько тонкого, что его могло бы рассеять дыхание ментальной или эмоциональной активности. Скорее это стало столкновением с сокрушающей силой, для встречи которой потребовалась вся активная фаза ресурсов сознания.
Это Событие произошло после отхода ко сну. Я сознавал эффект углубления сознания, в котором стало преобладать одно эмоциональное качество. Это было
состояние крайней удовлетворенности. Но тут приходится иметь дело со странной и почти сверхъестественной особенностью. На этом уровне сознания становится бесполезным язык, за терминами которого обычно подразумевается нечто иное. Слова и то, что они означают, как бы взаиморастворяются друг в друге. Абстрактные идеи перестают быть искусственными извлечениями из частного опыта — они обращаются в какую-то универсальную субстанциальность. Относительные теории знания на этом уровне просто не применимы. Так что «удовлетворенность» и состояние удовлетворенности отличаются субстанциальным и во многом невыразимым тождеством.
К тому же эта «удовлетворенность» наряду с субстанциальностью имеет универсальный характер. В ней одновременно присутствуют все возможные виды удовлетворения, но она также подобна «туманной» всепроникающей субстанции. Я понимаю, как странно должна звучать эта попытка формулирования, но, чтобы не отказаться от интерпретации, придется заставлять язык служить целям, совершенно не характерным для его нормального использования1.
Состояние «удовлетворенности» представляет собой интеграцию всех прежних ценностей. Это кульминационное осуществление всех желаний, поэтому становится невозможным какое-либо давление со
стороны желания. Можно желать лишь тогда, когда есть какое-то ощущение недостатка, неполноты, от которого надо избавиться, или какая-то ощутимая цель, которой нужно достичь. Когда же достигнуто все (в любом мыслимом или ощутимом смысле), то желание попросту исчезает1. Результатом становится глубокая уравновешенность сознания, состояние совершенной ненарушимой гармонии без влечения в ту или иную сторону. Следовательно, состояние в целом пассивно. Хотя это состояние, с одной стороны, является интеграцией прежних ценностей, оно также оказалось и подготовкой к еще более глубокому состоянию. Постепенно «удовлетворенность» как бы отошла на задний план и незаметно перешла в состояние «беспристрастности»2. В то время как удовлетворенность приносит всю полноту реальных эмоциональных и познавательных ценностей, беспристраст-
ность — это, по сути, эмоционально-познавательное затишье. Это — крайний предел эмоционально-познавательного вида человеческого сознания. Есть иное бесстрастие, а точнее равнодушие, где такое сознание увязает в своего рода смерти. Его можно обнаружить в состояниях глубокой депрессии. Однако «Высокая Беспристрастность» — это высший, противоположный полюс, за который мотивация и чувства в обычном человеческом смысле выйти не могут. Но оно ни в коем случае не является состоянием обеднения жизни или сознания1. Напротив, это и жизнь, и сознание столь высокого порядка, который невозможно и представить. Понятия относительного сознания просто не могут его охватить. В каком-то смысле это предельное состояние, но в то же время оно (в ином смысле) исходно. О нем можно утверждать все что угодно, пока утверждение не является частным суждением, ибо в частном смысле о нем нельзя ничего сказать. Это одновременно и покой, и активность; то же самое относится и ко всем прочим полярным качествам. Мне известно лишь одно понятие, которое намекало бы на его интеллектуальное значение как целого, и это — понятие «уравновешенность», но даже оно является уступкой потребностям относительного мышления. Это и вершина, и начало всех возможностей.
В отличие от предшествующего Постижения, это состояние не характеризуется интенсивным или активным ощущением счастья. Его можно было бы назвать блаженным лишь в том смысле, что налицо
всестороннее отсутствие какого-либо страдания. Счастье, вместе со всеми прочими качествами, является составной частью этого единого целого; сфокусировав индивидуальное внимание соответствующим образом, можно выделить счастье из общей массы и активно его испытывать — если пожелаешь. Но для меня как будто не было в этом нужды. Сознание являлось настолько целостным, что не было необходимости выделять какое-то эмоциональное качество, чтобы обогатить его. Я был выше всех видов эмоций как таковых и поэтому мог располагать ими и проявлять любую из них по своему выбору. Я мог благословлять благородными качествами или налагать негативные как некое проклятие. Однако само это состояние было для меня настолько лишенным всякого элемента желания, что отсутствовал какой-либо повод благословлять или проклинать. Ибо это такое совершенство, что и не прибавить, и не убавить.
Когда в этом состоянии я припомнил основание своей прежней мотивации, я понял, что, если бы раньше это состояние было как-то обрисовано мне в виде абстрактной идеи, оно отнюдь не показалось бы мне привлекательным. Но если ты слит с этим состоянием, то в сравнении с ним все иные состояния, которые прежде могли быть объектами желания, кажутся бедными. Самое высокое из мыслимых человеческих устремлений представляет собой цель, неизбежно искаженную дефектами незрелого воображения. И полная уравновешенность совершенного сознания неизбежно должна казаться относительному сознанию чем-то вроде пустоты, отрицанием всех доступных пониманию ценностей.
Но отождествление с этим высшим состоянием подразумевает отказ от основ относительного сознания и выход за пределы всех относительных оценок.
Возврат к относительному основанию требует сужения и ослепления сознания, неизмеримого умаления. В месяцы, последовавшие за Постижением, когда я возвратился в драму относительной сферы, я ретроспективно рассматривал то Трансцендентное Состояние как сознание самого высокого и желательного совершенства. В сравнении с ним все прочие ценности стали мелкими и жалкими. Но я всегда несу с собой память (и более чем память) о непосредственном знании, а это — нечто совсем иное, чем опосредованно переданное и абстрактное изображение его как одного из возможных состояний сознания.
Сокровенной частью этого высокого сознания является ощущение власти и силы буквально космического масштаба1. По сравнению с этим все походы цезарей и завоевания науки — просто детские игры. Ибо все эти достижения, которые на страницах человеческой истории выглядят столь помпезно и внушительно, пребывают в той сфере сознания, которая в самой своей основе подчинена Высшей Силе и Власти. Ресурсы наших самых могучих правителей и нашей науки бессильны перед простыми природными катаклизмами достаточного размаха. Но само существование этих сил природы зависит от Трансцендентности, выглядящей как Пустота. В ней сокрыта тайна того, что было до рождения и будет после смерти. Все это, все эти игры видимых и незримых сил кажутся не более чем иллюзорной драмой мимолетного сна в безграничных просторах вечности. И вот из этой Вечности раздается Глас вечно недремлющего Сознания,
и перед Властностью и неодолимой Силой этого Голоса все сны, хотя бы и космических масштабов, рассеиваются.

[Андрей Осипов]

Вот и сейчас, когда я пишу, снова возвращается ощущение Присутствия этого потрясающего Величия. На сей раз, поскольку я сосредоточен на проблеме объективного формулирования, я менее растворен в Тождестве и ощущаю Его как «Присутствие». Тот ум, который некогда прокладывал себе путь через тайны функций сложных переменных и Кантовой трансцендентной дедукции категорий, трепещет от дерзкой попытки постичь То, что грозит мгновенно рассеять саму способность постижения. Интеллект с радостью бы ушел в многозначительное и всеобъемлющее Безмолвие, где истинно одно лишь «Слово без формы». Эта личностная сущность трепещет на краю бескрайней Бездны нерелевантности, неотвратимо поглощающей самые величественные миры и светила. Но нужно еще выполнить определенную работу и сходить на берег еще рано.
Во время кульминационного Постижения я увидел себя вездесущим и тождественным как бы «Пространству», которое обнимало не только зримые формы и миры, но и все виды и качества сознания. Однако там все они существуют не как нечто различное и объективное; они как бы сплавлены в некую изначальную и итоговую целостность. Казалось, я мог (если бы захотел) проецировать в сферу диф-ференцированности те различные аспекты и качества, которые доступны анализу относительного сознания, но любая подобная проекция не повлияла бы на совершенную гармонию этой целостности и было абсолютно все равно, прилагать усилия для проецирования или нет. Эта Целостность была и остается не чем иным, как мной самим, так что изучение всех
этих моментов и качеств становилось просто самоисследованием. Но было бы ошибкой считать это состояние чисто субъективным. Предшествующее Постижение определенно оказалось проникновением в субъективное, и в течение следующего месяца я был чрезвычайно ориентирован на внутреннее. В отличие от него, последнее Постижение казалось чем-то вроде движения сознания к объективности (но не в смысле движения к относительной мирской сфере). Это последнее Состояние является одновременно как объективным, так и субъективным, а также — настолько же состоянием действия, как и покоя. Но поскольку все это сосуществует на вневременном уровне, объективность эта не дискретна, а недифференцированна. Следовательно, она абсолютно несхожа с миром относительным. Секулярная Вселенная, в которой нет Бога, исчезает, а на ее месте остается не что иное, как живое и всеобъемлющее Присутствие самой Божественности. Так что, говоря в субъективном смысле, я семь все, что есть, но в то же время, если смотреть объективно, нет ничего, кроме простирающейся везде и всюду Божественности. Таким образом, уровень Высокой Беспристрастности можно рассматривать как высшую Ценность, обретаемую углублением в то, что в мире относительном человек называет своим «я», и тем не менее в равной степени окончательным завершением всего, что представляется объективным. Но объективность эта в окончательном смысле есть просто чистая Божественность. Так что сублимированный объект и сублимированное «я» есть одна и та же Реальность, и это можно выразить утверждением: «Я семь Божественность»1. Это «Я» не уступа-
ет достоинством Божеству, и Божественное не ниже этого «Я»1,. И только осознание этого равенства позволяет индивидууму сохранить свою целостность перед потрясающим всеобъемлющим Присутствием. В любом случае, эта растворяющая сила колоссальна и противиться ей нет никакой склонности.
На протяжении всего периода пребывания в высшем состоянии сознания я не терял ощущения тела и вполне сознавал свое окружение. Умственная деятельность не была подавлена; напротив, мысль была живой и острой. Я непрерывно сознавал себя — в дво-
яком смысле. С одной стороны, я был (и есть) этим изначальным «Я», тождественным неограниченному и абстрактному Пространству. Но в то же время в этом Пространстве имелось своего рода точечное присутствие: анализирующее «я», сознание типа «субъект-объект». Пожалуй, первое «Я» можно описать как первичную светоносную вездесущую субстанцию, но этот Свет не истекал ни из какого центра, тогда как второе «я» — словно отраженный свет, сфокусированный в точке (как у прожектора). Прожектор сознания анализирующего «я» можно направить внутри изначального Света куда угодно, сделав избранную зону частью сознания низшего «я». Благодаря этому процессу я смог вместить осознанные смыслы в рамки относительного сознания, что позволило помнить не только смутно ощутимый факт причастности к транс-ценденции, но также и все, что я сейчас пишу, и ту бесконечно более значимую целостность сознания, которая не поддается никаким формулировкам. Это изначальное сознание — вневременное, но анализирующее «я» действует во времени. То, что мне удалось вынести с собой в относительное состояние, по объему соответствует той степени «мозгового» мышления, которая была мне по силам во время периода проникновения. Естественно, я сосредоточил внимание на тех особенностях, которые мне как индивидууму казались имеющими большее значение.
Как мне кажется, то, что я назвал Изначальным Сознанием, должно быть идентично «Бессознательному» фон Гартмана. Какое может быть различие между «сознанием» и «бессознательным», если отсутствует сознающее «я»? Сознание, которое себя не сознает, из-за этого не будет и знать, что оно сознательно. Так, индивид, который никогда не знал болезни или боли, остается в значительной степени несозна-
ющим свой организм. Но с появлением боли он сразу сознает свой организм в совершенно новом смысле. А потом, когда боль стихнет (особенно если она была затяжной), человек станет сознавать здоровье своего организма. Здоровье приобрело особую осознанную ценность. Это сразу же наводит на мысль, что сознающее «я» возникает вследствие некого сопротивления свободному течению потока сознания. Когда это происходит, возникает различие между сознанием и бессознательностью, которое прежде не имело никакого смысла.
Этот ход размышлений навел меня на мысль, что на самом деле надо различать не «сознание» и «бессознательное», а сознающее индивидуальное «я» и его отсутствие. Если где-то нет индивидуального «я», то утверждение о бессознательности данной зоны ничуть не правомочнее заявления о том, что это область сознания, в которой отсутствует индивидуальное «я». Разве такой подход не упрощает существенно интерпретацию того, как так называемое «бессознательное» входит в сознание?
Изначальное Сознание невозможно описать как концептуальное, эмоциональное или перцептуаль-ное. Кажется, что в Нем потенциально присутствуют все функции, но это Сознание как целое есть некий сплав всех их и нечто большее. Оно в одно и то же время является глубоким, субстанциальным и живым видом сознания, материи, формы и познавательных функций сознания. Это — не знание о чем-то и поэтому — не сфера отношений. Субстанциальность и сознание существуют не как две отдельные реальности. Было бы правильнее сказать, что это сознание есть субстанция, а субстанция является сознанием. Таким образом, они суть две взаимопроникающие стороны Целого. Это определенно вполне «ощутимое», как бы
«оплотненное» сознание, вовсе не похожее на разреженность рядов взаимосвязей терминов1.

[Андрей Осипов]

Когда я находился в этом Состоянии, меня особенно поразил тот факт, что логический принцип исключения противоречия здесь попросту неуместен. Было бы неверно сказать, что принцип этот нарушался, скорее он был неприменим. Изоляция любой фазы данного Состояния сразу же приводила к осознанию противоположной фазы как необходимого дополнения первой. Предпринятая индивидуальным мыслящим «я» попытка изолировать что-то немедленно вызывала некий поток в самой сущности сознания, так что намечающаяся изоляция обращалась в свою противоположность — как соучастница вневременной реальности. Данный эффект потока разбивал вдребезги все мои старания вместить это Состояние в категорию относительного знания. Однако не было ощущения пребывания в каком-то странном мире. Я никогда прежде не сталкивался с состоянием сознания, которое казалось бы столь естественным, нормальным и правильным. Я как будто знал, что именно такова природа Реальности и что мне это каким-то образом всегда было известно. Скорее казалось странным, как это я столько лет отождествлял себя с эго и воображал себя чуждым высшему Бытию. Оно казалось реальным фактом, лежащим в основе всякого сознания всех существ.
Я припомнил свою прежнюю уверенность в реальности страданий в этом мире. Эффект от этого был не
сильнее, чем воспоминание о каком-то сне. Я видел, что на самом деле никакого страдания нигде нет, что нет ни единого создания, нуждающегося в руке помощи. Сущность сознания и квинтэссенция жизни всех существ уже пребывают в этом Состоянии; и то, и другое никогда не было (и не могло быть) отторгнуто от него. Мирская сфера со всеми ее борениями и болью, будто бы длящимися миллиарды лет, фактически является сном (или кажется им), протекающим в мгновение ока. Я просто не мог ощутить никакой настоятельной потребности или долга, которые бы призвали меня вновь действовать в мирской сфере. Здесь речь идет не о том, что я решил куда-то уйти, оставить кого-то или отказаться от выполнения обязанностей, — я нашел себя настолько тождественным всему, что рассеялся последний малейший элемент дистанции. Я помнил, что, как говорят, сострадание толкает на работу в мире, но в этом Состоянии данная идея не выглядела реальной, потому что не было (и даже не могло быть) никого, кто нуждался бы в такой помощи. Хотя те, кто играли с этим сном жизни форм, и могли заблуждаться, воображая, что такая потребность есть, я знал, что в этом сне нет ничего реального1.
английского алфавита, то слияние их воедино будет не просто одним фактом, а фактом двадцать седьмым. Таким образом, нет перехода множественности в единство.
Критический анализ Джеймса тонкий и, вероятно, здравый — если ограничиваться Аристотелевой логикой. Но это — не вся логика, что явствует из создания релятивистской логики, не говоря уж о диалектике Гегеля. Нет оснований полагать, будто представления о логике, бытующие ныне на Западе, представляют собой всю логику. Имеется логический принцип, который, по-моему, настолько проясняет проблему, что делает умозрительное решение гораздо более вероятным. Я введу этот принцип с помощью одного очень распространенного на Востоке образа.
Люди, живущие в той местности, где серьезной опасностью являются ядовитые змеи, знают, что со страху можно увидеть змею там, где ее нет. Эта иллюзия хорошо знакома тем из нас, кто бывал подолгу среди дикой природы Дальнего Запада. Быстро приучаешься постоянно быть начеку и где-то подсознательно всегда ждешь появления змеи. Часто бывает, что краем глаза заметишь простую палку, обрывок веревки или какой-то другой продолговатый предмет и организм реагирует прежде, чем рассудок успевает опознать этот объект. До того, как возникло разумное суждение, ты увидел змею, испытал потрясение, застыл или отпрыгнул в сторону. Мгновением позже видишь свою ошибку. Со мной такое случалось много раз, и, анализируя это переживание, я обнаружил, что оно многое открывает. Эта змея, как будто увиденная поначалу, мгновение спустя оказывается палкой, веревкой или другим подобным материальным объектом. Встает вопрос: а что же случилось со змеей? Что, змея стала палкой или веревкой? Окончательное практическое суждение состоит в том, что змея палкой не стала, ее просто никогда не было. Однако в психологическом смысле восприятие змеи, безусловно, имело место. Тогда какова же природа ее существования? Мы, конечно же, не припишем ей вещественную реальность. Она, без сомнений, не может ни укусить, ни представлять иной объективной опасности. Сразу же после рационального распознания и вынесения суждения змеи просто нет. Далее (и этот тонкий момент — самая суть дела) змея перестает быть когда-либо существовавшей. Я знаю, что этот процесс протекает именно так, ибо многократно наблюдал его. Справедливым будет утверждение о том, что имела место психическая иллюзия, тем не менее на-
лицо чрезвычайно важное ощущение: змея прекратила свое существование — и как нынешний, и как прежний факт. Иллюзия ничего к реальности не прибавила и ничего не убавила. Так что нет никакой проблемы в связи с тем, как вписать ее в реальность. (В индуизме пример с веревкой, принятой за змею, используется для объяснения викара-бхранти — иллюзии изменения. — Прим. перев.)
Приложение вышеупомянутого принципа интерпретации ко всему относительному опыту дает умозрительное решение проблемы монизма. Мир ощущений отличается от иллюзорной змеи своей собирательной масштабностью и тем, что обычно он не сразу устраняется рациональным распознанием и суждением. Его следует считать чем-то вроде обширного галлюцинаторного наваждения, которое устраняется так же, как избавляются от проблем страшного сна: простым пробуждением. Человеческое страдание подобно страданиям галлюцинирующего сумасшедшего, от которых в рамках галлюцинаторного бреда нет избавления.
Но если иллюзия — психический факт, то в чем же отличие реальности от иллюзий? Только в том, что реальность субстанциальна, тогда как иллюзия — пуста. На языке буддизма реальность иллюзорной модификации сознания состоит единственно в том, что ее природа едина с сущностью ума, хотя и не имеет реального содержания. Весь опыт есть просто буйство ума и сам по себе не субстанционален.
Адекватность этой аналогии со змеей-веревкой искусно оспаривает Шри Ауробиндо Гхош в своем труде «Жизнь Божественная», где последовательно высказываются сомнения относительно объективной пригодности этого образа. Однако субъективно эта аналогия кажется обоснованной, поскольку, когда эго погружается в Трансцендентное, относительное сознание стремится исчезнуть подобно змее, которая становится веревкой. Похоже, что Ауробиндо Гхошу пришлось пересмотреть классические метафизические теории, основанные на прозрениях, носивших вышеупомянутый характер. К данному моменту мы вернем позже. — Прим. автора. (Ауробиндо Гхош (1872-1950) — индийский мыслитель, общественный деятель, поэт и мистик; автор концепции «интегральной йоги». Детство и юность провел в Англии. С момента возвращения в Индию (1893 г.) до 1910 года активно занимался революционной деятельностью. Далее до самой смерти вел затворническую жизнь в созданном им ашраме в Пондишери. — Прим. перев.)

[Андрей Осипов]

Императива нравственного закона более не существовало, ибо не было и нет ни добра, ни зла. Казалось, я мог применить силу, и даже в потенциально неограниченной степени. Я мог выбрать действие или покой. Выбери я действие, то мог бы направить его по любому избранному пути. Но действовать мне или нет или действовать так или по-другому — все это имело абсолютно одинаковое значение. Не было ни верным, ни ошибочным предпочесть что-либо или сделать что-то как-то иначе; в любом выборе не было ни достоинства, ни позора. Это выглядело так, словно любой выбор тут же становился Божественно предопределенным и неподвластным пересмотру какого-либо суда низшей инстанции.
Для меня как личности это Состояние было в высшей степени привлекательным. Пока оно длилось, я будто необратимо сливался с ним. Я вспомнил, что если я (в смысле «эго») не вернусь из данного Состояния, то в этом мире кое-кто меня потеряет и, видимо, в своем относительном сознании будет страдать. Однако лишь с помощью некоторого усилия я смог придать этой мысли какую-то реальную силу. Вследствие моих изысканий мне много лет было известно, что есть описания достижения таких состояний сознания, в которых можно полностью и окончательно избавиться от существования в мире относительности. Также на меня произвело сильное впечатление учение, согласно которому мудрее воспрепятствовать такой склонности и сохранить связь с относительной формой сознания. Аргументация, поддерживающая эту последнюю линию поведения, убедила меня, и я решил, что именно так и поступлю — если мне когда-нибудь придется делать такой выбор. Несомненно, это создало в личном сознании некую привычную форму; насколько я вижу, одна лишь эта привычка (по
крайней мере — преимущественно она) стала решающим фактором. Ибо в самом этом Состоянии просто нет оснований для принятия какого-либо решения — если только такое основание не было заложено в индивидуальное сознание прожитой ранее жизнью. В результате возник определенный конфликт между той привлекательностью, какую это состояние имело для меня как центра индивидуального сознания, и воздействием ранее сформулированного выбора. Однако сам я (в моей истинной сокровенной природе) не был участником этого конфликта, а скорее оставался безучастным к его исходу, хорошо понимая, что любой вариант божественно оправдан. Казалось, что исход близок к неопределенному, так как с течением времени (с относительной точки зрения) «организованный человек» как будто исчезал — но не в том смысле, в каком исчезает какой-то видимый глазами объект. Это было такое исчезновение, к какому можно привести некое соображение или решение, просто указав на его неуместность. Пространство как будто все больше погружало всю личную и мыслящую сущность в некую всеобъемлющую полноту, рядом с которой все частности суть просто ничто. Лично я выглядел в этом процессе бессильным — не потому, что не мог управлять потенциальной энергией, а просто из-за того, что не было ни причины, ни желания привести ее в движение.
В конце концов я заснул, чтобы на следующее утро проснуться с полным набором относительных способностей. Таким оказался исход. Было ли это победой? С какой-то точки зрения — да. Тем не менее, когда я вспоминаю глубинное Состояние Сознания (которое с тех пор как бы даже стало ближе к глубоким тайникам моего личного сознания), я не могу сказать — было ли в высшем смысле это победой или
поражением. Выбор был верным, так как никакой выбор неверным быть не мог.
Весь цикл этого финального Постижения длился несколько часов, и в продолжение всего этого периода низшее сознание сохраняло свою активность. Но глубина этого Состояния проявлялась постепенно, и на заключительном этапе наступила особенно значительная фаза, которая до предела напрягла ресурсы моего личностного «я». Наконец наступил этап, когда и то, что я называл «я», и то, что имело смысл Божественности, растворилось в Чем-то еще более трансцендентном. Там не осталось ничего, кроме чистого Бытия, которое невозможно было назвать ни «я», ни Богом. Больше не было ни «Я», заполняющего все безграничное и сознательное Пространство, ни Божественного Присутствия во мне, но повсюду — лишь Сознание без субъективного и объективного элементов. Для него не годятся никакие символы и понятия. Но теперь я знаю, что внутри и вокруг всего есть некая Суть или Матрица, в которой коренятся все «я» и все Боги, и что от этой высокой Вершины, скрывающейся в тумане мрака вневременности и окруженной плотным непроницаемым Безмолвием, всецело зависят все миры и сущности, все пространства и времена. Большего об этой высочайшей Вершине я не мог узнать, ибо на меня нахлынули глубины глубочайшего Мрака и Тишина, окутанная многослойной пеленой Безмолвия, — и сознание «я» угасло. Но над всем этим неуловимой тенью дуновения сознания я слышал Голос как бы из еще более безбрежного Запредельного.

[Андрей Осипов]

Остается рассмотреть результаты воздействия этих Постижений на меня как на индивидуальный центр
сознания, мыслящий, чувствующий и действующий в мире относительном. Конечно, в этом исследовании моим собственным утверждениям суждено оставаться неполными, поскольку они ограничены интроспективным анализом и им недостает объективной оценки, которую мог бы обеспечить лишь свидетель. Но такой анализ выявляет то, что никто иной знать не может, поскольку он открывает (в пределах своих возможностей) непосредственно осознанные ценности. Постижение от 8 и 9 сентября положило начало радикальной смене фазы индивидуального сознания — в сравнении с циклом предыдущего месяца. Как уже отмечалось, последнее состояние сознания было в весьма значительной степени направленным вовнутрь; физический организм обнаруживал признаки чрезмерной чувствительности к условиям физической жизни. Тогда стало гораздо труднее, чем прежде, справляться с обычными повседневными проблемами. Хаотичное влияние современного города казалось слишком сильным, чтобы его терпеть. Даже живя в пригороде, в сравнительной изоляции, я все же ощущал раздражающее воздействие механического века и каких-то скрытых раздражителей, природу которых даже трудно определить. Я был склонен поискать на природе место, не тронутое цивилизацией, где давление «объективной» жизни было бы минимальным. То есть терпеть цивилизацию мне тогда было по-настоящему нелегко. А вот после финального Постижения выносливость моего организма явно повысилась. И хотя я не получал удовольствия от грубых диссонансов и регламентированного существования современной городской жизни, тем не менее я обнаружил, что у меня прибавилось сил для необходимой адаптации. Возросла способность справляться с разными факторами окружающей среды. Похоже, что,
независимо от своих склонностей, я обрел волю к жизни в воплощенном виде.
Я отметил определенное оживление деятельности интеллекта. Оказалось, что теперь я могу поддерживать творческую и аналитическую активность мышления на более высоком уровне, чем раньше, и в течение более длительных периодов. Стало легче понимать трудные концепции. Исчез периодически беспокоивший меня эффект интеллектуального старения, а на смену ему пришло весьма заметное оживление ума; и это качество до сих пор остается неизменным.
Эмоциональные изменения были направлены в сторону большей имперсональности. Налицо явно меньшая личная эмоциональная зависимость, и, насколько я могу уловить, меня практически не задевают случаи (если они имеют место) пренебрежительного отношения ко мне. Меня глубоко заботит рост благополучия — особенно тех, кто рядом со мной, но также и в смысле общего социального развития. Однако я нахожу, что в значительной степени равнодушен (если не сказать больше) к тривиальным «слабостям», составляющим столь значительную часть повседневной жизни большинства человеческих существ. Я еще не поднялся выше чувства негодования, но чувство это возникает, главным образом, тогда, когда я отмечаю быстрый рост упрямого и безудержного иррационализма, охватившего большую часть современного мира. Но я признаю это негодование дефектом, вызванным недостаточной личной отрешенностью. Философски я понимаю, что люди имеют право учиться на тех уроках, какие должна принести глупость, и вполне естественно, что определенный класс лидеров будет создавать себе на этом капитал. И все же, зная о предшествовавших десятилетиях и столетиях относительного просвещения, бывает труд-
но смириться с нынешней тенденцией к нравственной деградации. Я обнаружил, что был слишком высокого мнения о разуме обычного среднего человека и что личность, способная понять мудрость сказки о курице, несущей золотые яйца, стоит гораздо выше среднего уровня разумности.
Откровенно говоря, я еще не вполне свыкся с утратой иллюзий, которую приносит с собой более объективная и реалистичная оценка того, что представляет собой средний человек как сущность относительная. Частично это происходит из-за возросшей ясности видения: хотя я гораздо более отчетливо различаю жемчужину, скрытую в иле личностного человека, но при этом яснее вижу и сам факт этого ила, и все его отвратительное содержание. Зрелище это — не из приятных, и оно не прибавляет уважения к этой мирской сфере. В итоге, чем объективнее мое понимание подлинных обстоятельств относительной жизни, тем привлекательнее становится Мир Трансцендентный.
Вероятно, самым важным неизменным следствием всей этой серии Постижений стало возведение знаний, эмоций и чувства уверенности на основание, не являющееся ни эмпирическим, ни интеллектуальным. Основание это сверхчувственное, сверхэмоциональное и сверхконцептуальное, и тем не менее оно — и осознанное, и реальное, и имеет неограниченный динамический потенциал. Я чувствую себя ближе к универсалиям, чем к частностям опыта. Последние занимают по существу вторичное, зависимое положение; их ценность лишь инструментальна и целиком определяется способностью быть орудием пробуждения самосознания. В результате мои философские взгляды невозможно выразить, принимая в качестве исходных и несократимых констант сознания и реальности время, субъектно-объектные отношения
и опыт. В то же время, хотя я и обнаружил, что «Я» является элементом сознания, имеющим более фундаментальное значение, чем три вышеупомянутых категории, тем не менее и оно в итоге оказывается производным от некой более высокой Реальности. Так что мои взгляды должны отличаться от тех форм идеализма, в которых «Я» воспринимается как высшая Реальность. Моя формулировка (по крайней мере, в некоторых фундаментальных отношениях), по-видимому, согласовывается с буддийской доктриной анатмы и, как следствие, существенно отличается от любых систем, существующих на Западе1.