- Но личной истории у меня больше нет, - сказал он и испытующе взглянул на меня.
- Когда она стала лишней, я от нее избавился.
Я уставился на него, пытаясь вникнуть в скрытый смысл его слов.
- Но как можно избавиться от личной истории?
- Сначала нужно этого захотеть, а потом, действуя последовательно и гармонично, в конце концов, просто отсечь ее.
- Но зачем?! - воскликнул я.
Моя личная история была мне ужасно дорога.
Я совершенно искренне чувствовал, что без глубоких семейных корней в моей жизни не было бы ни преемственности, ни цели.
- Нельзя ли уточнить, что имеется в виду, когда ты говоришь "избавиться от личной истории"? - спросил я.
- Уничтожить ее.
Стереть - вот что, - жестко ответил дон Хуан.
- Ну ладно. Возьмем, например, тебя. Ты - яки. Как можно это стереть? Ведь ты не можешь этого изменить.
- Я - яки? - с улыбкой спросил он. - С чего ты взял?
- Верно! - сказал я.
- Я не могу этого знать наверняка, но сам-то ты знаешь, и это единственное, что имеет значение и что делает этот факт личной историей.
Я почувствовал, что попал в точку.
Но он ответил:
- То, что мне известно, - яки я или нет, еще не является личной историей.
Личной историей становится лишь то, что знаю не только я, но и кто-нибудь другой.
Что же касается моего происхождения, то уверяю тебя; никто не может сказать с уверенностью, что ему что-нибудь об этом известно.
Я торопливо записывал за ним все, что он говорил. Затем, прекратив писать, взглянул на него. Я никак не мог понять, с кем имею дело. В уме промелькнул весь набор впечатлений, которые он на меня производил: таинственный жуткий взгляд, с которого началось наше знакомство, обаяние его утверждений о том, что все в мире соглашается с ним, его остроумие, собранность и динамичность, и тут же - выражение полнейшей тупости на лице, когда я спросил о родителях, а сразу после этого - совершенно неожиданная сила его ответов, которыми он поставил меня на место.
- Ты недоумеваешь, кто же я такой? - спросил он, словно читая мои мысли.
- Тебе никогда не узнать, кто я и что из себя представляю. Потому что у меня нет личной истории.
Он спросил, есть ли у меня отец. Я ответил, что есть.
Дон Хуан сказал, что мой отец - пример того, о чем идет речь.
Он велел вспомнить, что думает обо мне отец, а потом сказал.
- Отец знает о тебе все. Поэтому ты для него - как раскрытая книга.
Он знает, кто ты такой, что из себя представляешь и чего стоишь.
И нет на земле силы, которая могла бы заставить его изменить свое отношение к тебе.
Дон Хуан сказал, что у каждого, кто меня знает, сформировался определенный образ моей личности.
И любым своим действием я как бы подпитываю и еще больше фиксирую этот образ.
- Неужели тебе не ясно? - драматически сказал он.
- Твоя личная история постоянно нуждается в том, чтобы ее сохраняли и обновляли.
Поэтому ты рассказываешь своим друзьям и родственникам обо всем, что делаешь.
А если бы у тебя не было личной истории, надобность в объяснениях тут же отпала бы.
Твои действия не могли бы никого рассердить или разочаровать, а самое главное - ты не был бы связан ничьими мыслями.
Неожиданно до меня дошло, что он имеет в виду.
Я и раньше, можно сказать, знал это, но никогда не пытался это осознать.
Свобода от личной истории казалась вещью довольно заманчивой, по крайней мере, на интеллектуальном уровне.
Но от нее веяло грозным и неуютным одиночеством.
Я хотел было поделиться с ним своими ощущениями, но спохватился, поскольку во всей этой ситуации было что-то ужасно нелепое. Мне казалось, что просто смешно ввязываться в философский спор с невежественным старым индейцем, который в плане "интеллектуальной изощренности" явно уступает студенту университета. Однако он все же каким-то образом увел меня в сторону от первоначального намерения расспросить его о генеалогии.
Чтобы вернуть разговор в нужное мне русло, я сказал:
- Почему мы вообще обо всем этом заговорили? Мне ведь, собственно, только нужно было заполнить опросную карту.
- Как почему? - ответил он.
- Мы заговорили об этом, потому что я сказал: задавать вопросы о прошлом - занятие совершенно никчемное.
Говорил он очень твердо. Я понял, что ничего не добьюсь, и решил изменить тактику.
- Освобождение от личной истории присуще всем индейцам яки? - спросил я.
- Оно присуще мне.
- А как ты этому научился?
- Жизнь научила.
- Тебя учил отец?
- Нет. Скажем так, я научился этому сам.
И сегодня я открою тебе эту тайну, так что ты уедешь отсюда не с пустыми руками.
Его голос перешел в торжественный шепот. Это актерство меня рассмешило.
Я не мог не признать, что в этом он - большой мастер.
Мне даже пришло в голову, что я имею дело с прирожденным артистом.
- Давай, - покровительственным тоном сказал дон Хуан, - Записывай. Ты ведь без этого жить не можешь.
Я взглянул на него, и в моих глазах, должно быть, мелькнуло скрытое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с довольным видом рассмеялся.
- Всю личную историю следует стереть для того... - медленно, как бы диктуя, произнес он.
Я лихорадочно записывал.
- ... чтобы освободиться от ограничений, которые накладывают на нас своими мыслями другие люди.
Я не верил своим ушам. Он не мог этого сказать.
Я был буквально подавлен, что, должно быть, отразилось на моем лице. Он не преминул этим воспользоваться.
- Вот ты, например, - продолжал он.
- В данный момент ты недоумеваешь, гадая, кто же я такой.
Почему?
Потому что я стер личную историю, постепенно окутав туманом свою личность и всю свою жизнь.
И теперь никто не может с уверенностью сказать, кто я такой и что делаю.
- Но ты-то сам знаешь, разве не так? - вставил я.
- Я-то, будь уверен... тоже нет! - воскликнул он и затрясся от смеха.
Прежде чем сказать "тоже нет" он выдержал довольно длинную паузу, и я был уверен, что он скажет "знаю".
В его неожиданном ответе было что-то угрожающее, и я вновь почувствовал страх.
- Это и есть та маленькая тайна, которую я намерен тебе сегодня открыть, - тихо произнес дон Хуан.
- Никто не знает моей личной истории. Никому неизвестно, кто я такой и что делаю. Даже мне самому.
Прищурившись, он смотрел в пространство за моим правым плечом. Он сидел, скрестив ноги и выпрямившись, однако его тело казалось полностью расслабленным. В этот миг он был сама суровость: ни дать ни взять - могучий вождь, "краснокожий воин" из книг моего детства.
Я поддался романтическому воображению и вдруг отчетливо ощутил противоречивость своего отношения к этому человеку: он очень меня притягивал и в то же время до смерти пугал.
Так он сидел, глядя в пространство перед собой довольно долго.
- Откуда мне знать, кто я такой, если все это - я? - спросил он, движением головы указывая на все, что нас окружало: потом он взглянул на меня и улыбнулся.
- Ты должен постепенно создать вокруг себя туман, шаг за шагом стирая все вокруг себя до тех пор, пока не останется ничего гарантированного, однозначного или очевидного.
Сейчас твоя проблема в том, что ты слишком реален.
Реальны все твои намерения и начинания, все твои действия, все твои настроения и побуждения.
Но все не так однозначно и определенно, как ты привык считать. Тебе нужно взяться за стирание своей личности.
- Но зачем? - ошеломленно спросил я.
До меня вдруг дошло, что он мне указывает, как себя вести. Сколько себя помню, я всегда терпеть не мог, когда кто-либо пытался учить меня жить. Сама мысль о том, что мне собираются указывать, что я должен делать, немедленно вызывала во мне защитную реакцию.
- Ты говорил, что тебя интересует информация о растениях, - спокойно сказал он.
- Ты что же, думаешь получить ее даром? Как это, по-твоему, называется?
Мы ведь условились - ты задаешь вопросы, а я рассказываю тебе то, что знаю.
Если тебя это не устраивает, то нам больше не о чем говорить.
Меня раздражала его ужасная прямота, но я поневоле был вынужден признать, что он прав.
- Скажем так: если ты хочешь изучать растения, то должен, кроме всего прочего, стереть свою личную историю.
- Но каким образом? - спросил я.
- Начни с простого - никому не рассказывай о том, что в действительности делаешь.
Потом расстанься со всеми, кто хорошо тебя знает.
В итоге вокруг тебя постепенно возникнет туман.
- Но это же полный абсурд! - воскликнул я. - Почему меня никто не должен знать? Что в этом плохого?
- Плохо то, что те, кто хорошо тебя знают, воспринимают твою личность как вполне определенное явление.
И как только с их стороны формируется такое к тебе отношение, ты уже не в силах разорвать путы их представлений о
тебе. Мне же нравится полная свобода неизвестности.
Никто не знает меня с полной определенностью, как, например, многие знают тебя.
- Но в этом уже присутствует ложь.
- Ложь или правда - мне до этого дела нет, - жестко произнес он.
- Ложь существует только для тех, у кого есть личная история.
Я возразил, что мне не нравится намеренно мистифицировать людей или вводить их в заблуждение.
Он ответил, что я и так ввожу в заблуждение всех, с кем имею дело.
Старик затронул больной вопрос.
Я даже не спросил, что он имеет в виду или почему он решил, что я постоянно всех мистифицирую.
Вместо этого я тут же пустился в объяснения - все мои родственники и друзья почему-то считают меня человеком
ненадежным, и это причиняет мне боль, так как за всю жизнь я ни разу не солгал.
- Но ты всегда знал, как это делается, - заметил он.
- Тебе не хватало одного - ты не знал, зачем следует лгать. Теперь знаешь.
Я запротестовал:
- Неужели ты не понимаешь - я сыт по горло тем, что меня считают ненадежным?
- Но ведь это так, - убежденно сказал он.
- Да нет же, черт возьми! - воскликнул я.
Вместо того чтобы отнестись к этой моей вспышке серьезно, он захохотал как безумный.
Я чувствовал, что ненавижу его. Но, к сожалению, он снова был прав.
Угомонившись, он продолжил:
- Если у человека нет личной истории, то все, что бы он ни сказал, ложью не будет.
Твоя беда в том, что ты вынужден всем все объяснять, и в то же время ты хочешь сохранить ощущение свежести и новизны от того, что делаешь. Но оно исчезает после того, как ты рассказал кому-нибудь обо всем, что сделал, поэтому чтобы продлить его, тебе необходимо выдумывать.
Я был ошеломлен таким оборотом нашей беседы, и старался как можно точнее все записывать.
Для этого мне пришлось полностью сосредоточиться на его словах, оставив в стороне свои собственные возражения и возможный скрытый смысл того, о чем он говорил.
- Отныне, - сказал он, - ты просто должен показывать людям то, что считаешь нужным, но никогда не говори, как достиг этого.
- Но я не умею хранить тайны! - воскликнул я. - Поэтому то, что ты говоришь, для меня бесполезно.
- Ну, так изменись! - резко бросил он, яростно сверкнув глазами.
Он напоминал странного дикого зверя, но в то же время был очень последователен и мыслил исключительно точно.
Мое раздражение сменилось состоянием замешательства.
- Видишь ли, - продолжал он, - наш выбор ограничен: либо мы принимаем, что все - реально и определенно, либо - нет.
Если мы выбираем первое, то, в конце концов, смертельно устаем и от себя самих, и от всего, что нас окружает.
Если же мы выбираем второе и стираем личную историю, то все вокруг нас погружается в туман.
Это восхитительное и таинственное состояние, когда никто, даже ты сам, не знает, откуда выскочит кролик.
Я возразил, что стирание личной истории лишь усугубит чувство неуверенности и незащищенности.
- Когда отсутствует какая бы то ни было определенность, мы все время начеку, мы постоянно готовы к прыжку, - сказал он.
- Гораздо интереснее не знать, за каким кустом прячется кролик, чем вести себя так, словно тебе все давным-давно известно.
А-33-Я » 07 окт 2024, 19:38 
