"Я, лукумон Иббит, милостью Единого и силой всех Богов, исполняющих Его волю, посылаю в беспредельное пространство мысль вечную, открытую для всех, кто окажется в состоянии ее воспринять. Ибо, уловленная, но не раскрытая посредством слов человеческих, которые и даны нашему роду для выражения всего, что видят глаза и чувствует сердце, - в отличие от высшего общения, которое не требует слов, - она так и останется бесплодной и бесплотной в ожидании часа, когда сможет расцвести, попав в соответственные ей условия...
Несу эту весть всем, весть единую в своей сущности, но допускающую возможность собственного внешнего разделения. Это означает, что формы, в которые она сможет воплотиться, будут неодинаковыми не только для одного племени, в котором эта весть проявится, но даже для каждого отдельного человека, способного ее воспринять. Разными будут имена героев, совершивших подвиги для блага своего народа, и различными окажутся также названия самих этих народов; якобы породивших в своей глубине таких гигантов-защитников; и многие будут ожесточенно спорить об обладании, единоличном и непререкаемом, самой памятью об этих подвигах.
Они будут спорить напрасно. Ибо весть, посылаемая мною, расскажет о деяниях и судьбе одного и того же человека, рожденного от Великого Бога еще тогда, когда это совершалось на Земле. Человека, облеченного при появлении на свет высшими возможностями, которых не сможет вынести ни одно существо после него. Но эти его возможности будут действительны лишь для земных проявлений.
Ибо за всю свою необычайно долгую жизнь ему не было дано осознать божественной направленности собственных деяний. Он просто делал то, чего не мог не делать: нес человечеству защиту и благо, как понимал их сам, от несправедливости, которую считал главным злом.
Но память человеческая, помноженная на время, приобретает удивительное качество - она воссоздает Истину. И иногда делает, казалось бы, невозможное: сама, своей силой причисляет избранника к сонму Богов.
Единственный случай давления снизу, которому подчиняются, с которым молчаливо соглашаются светлые Боги...
Я сразу понял, как только его привели ко мне, что это не простой человек. По блеску глаз понял, по удивительно соразмерным пропорциям его тела. Даже его рост, хотя он был всего лишь выше самого высокого, не обманул меня: наши поселяне перед ним казались диким кустарником^ корявым и темным, - он же среди них стоял, как прямая и светлая береза, вроде бы и хрупкая, но под своей шелковистой кожей скрывающая невидимую мощь древесных мускулов.
Я велел отвести его в маленький дом, который стоит в отдаленном конце моего сада, и уложить в чистую постель, омыв в бассейне с теплой подземной водой. Сыну Игрешу поручил я надзор за этим пришлым, дав ему в помощь пару селян, - пусть учится, как надо выхаживать человека, получившего удар молнии...
Когда его уже уводили, поддерживая за пояс - так он ослаб, - я остановил всю процессию. Можно было бы. конечно, и подождать до того времени, когда он придет в себя, но я хотел убедиться кое в чем, прежде чем дать какое-то направление своим размышлениям. Я сказал:
- Сними шапку.
Он понял, - а я произнес это на языке страны Сумер, - и медленно стащил с головы свой вязанный колпак, плотно облегавший его голову и маленькой шишечкой возвышавшийся над затылком. Все рабы носили такие колпаки. Носили их и другие, по желанию, но рабов они отличали по цвету, непременно коричневому. К тому же на Посейдонисе, как и в других странах, было принято начисто обривать головы рабов, тогда как коренные граждане ходили с шевелюрами. Чем длиннее волосы, тем именитее и состоятельнее человек...
Пришлый стоял ко мне в полуоборота, и неважно было, что он свесил голову, еле держась на ногах. Одного короткого мгновения хватило мне, чтобы разглядеть то, что я и ожидал увидеть: череп незнакомца в своей верхней части чуть поднимался на конус!
По моему знаку его увели.
Лишь через три дня я посетил этого раба.
Он полулежал в тени густого орешника, покачиваясь в низком гамаке, и одна рука его доставала пальцами воды в бассейне. Остановившись перед ним на расстоянии шагов десяти, и не замечаемый им пока, я постарался определить его состояние. С виду он казался вполне здоровым, внутренне же все обстояло не так благополучно, как можно было ожидать. Однако, без сомнения, дела его шли на поправку - слава Единому, царь Родам будет доволен! Видит Бог, нет ничего, перед чем бы я остановился, прикажи мне Он, мой земной Владыка, через Которого являет свою волю Тот, Кто наблюдает. А в том, что участие в этом пришлом я принимаю велением царя Родама, в этом у меня не было никаких сомнений с самого начала: разве посмел бы кто, а тем более раб, произнести втуне, не имея на то оснований, имя царя! Но этот произнес, да еще присовокупил к нему и мое собственное имя, да охранит его, это имя, Всевышний, так же как имена всех достойных его помощников на земле...
Послать-то царь Родам послал, а вот почему и для чего - это надо было разгадать уже мне самому. Ведь так же, как у меня на выучке находятся все мои соплеменники, не говоря уж о многих приходящих за знаниями, точно так же и я сам являюсь добровольным и послушным учеником царя, соблаговолившего самолично вести мое духовное совершенствование. Ведь без Наставника - нельзя. Если ты, понятно, желаешь идти быстрее и, главное, не топтаться на месте, делая бесконечные ошибки. Могу ли я когда-нибудь забыть о том, что именно Он, мой Царь, открыл мне глаза, то есть дал возможность за всем тем, что видят человеки, просматривать основное: что именно движет всеми их поступками, и даже знать их следствие. С этого и началось мое, такое долгое и трудное, восхождение, которое когда-нибудь должны будут преодолеть все человеки без исключения. Кто раньше, а кто намного, намного позже.
Между тем, этот раб повернулся в мою сторону. Я мысленно похвалил его за внутреннюю зоркость, подтверждающую его повышенную чувствительность, и вышел из своего укрытия. Ждавший поодаль домочадец поставил для меня легкое кресло возле гамака, и я, под пристальным взглядом незнакомца, сел напротив него. Он, видно было, хотел встать, как и полагалось бы настоящему рабу, но желание это проявилось у него, надо сказать, с большим запозданием. С видимым облегчением он вновь откинулся на спину, когда я помахал рукой, веля ему не вставать.
Какое-то время мы посидели молча: я в упор его разглядывал, он отвечал мне тем же. Взгляд у него был открытый и смелый, но я-то видел: он чего-то боится. Может, я не так выразился: степень страха трудно определить, особенно на первый взгляд, но то, что какое-то опасение есть, - это было уж точно.
Я начал с самого начала:
- Чего ты боишься? - спросил я по-сумерски.
Он сразу напрягся, чего я и добивался.
- Херкле ничего не боится! - отрезал он.
Пришла моя очередь призвать все свое самообладание: это имя было мне известно. Да и не только мне, надо сказать.
- Херкле?..- я тянул время, давая и ему возможность подумать: мне вовсе не хотелось просто-напросто прорваться в его оболочку и прочитать за ней все, что меня интересовало. Это было не в наших правилах. - Ты уверен, что это твое собственное имя?
- А чье же еще?
- Ну, может, тебя назвали так в честь.не знаю, какого-нибудь выдающегося человека?
- Нет, так мать назвала именно меня.
- И давно это было?.. Ну, давно ты родился? И где?
- Родился я в... По правде говоря, я уж и не помню, где. Ты ставишь меня в тупик, хозяин. Я не знаю и того, когда же я родился.
Он задумался. Я знал, что он говорит правду, но знал я также и то, почему он не может ответить на эти вопросы, как не сможет ничего сказать и о многом другом: его высший разум, по праву рождения присущий ему, был от него закрыт крепким шитом того, что, не догадывайся я обо всем, мог бы назвать колдовством.
Однако это было, если и колдовство, то наивысшего толка: к его закрытию руку приложили боги. Поэтому освободить его разум было не только сложно - простое-то колдовство можно было бы снять, даже не пошевелив пальцем, - но невозможно. На это было нужно особое повеление свыше. Что ж, посмотрим.
- Может, у тебя есть и другое имя?
Он молчал, глядя в воду.
- Ты не должен меня опасаться. Я тебе желаю добра.
- До сих пор все, кто так говорил, приносили мне зло. Видно, они так понимали, что есть добро, - усмехнулся он.
- И все же доверься мне. Ты ведь где-то в глубине своей чувствуешь, что я незлобив, правда?
Он перевел взгляд выше, на деревья вокруг бассейна.
- Да, у меня есть и другие имена. Но не спрашивай сейчас о них. Может, потом... Все равно никто не верит, не поверишь и ты. Я пришел сюда, в Атлантиду, сам. У меня здесь дело. Другого выхода, как сделаться рабом, не было. Вот я и согласился, лишь бы привезли сюда. Океана мне самому не переплыть.
- Как же ты попал к Царю?
Он пожал плечами:
- Сам удивляюсь. Чем-то я приглянулся его младшему брату, который оказался на пристани как раз, когда нас выгружали из корабля. Но он меня ни о чем не спрашивал, не то, что ты.
- Ему это и не нужно, - он ведь бог.
- Странно у вас тут. Одни говорят - "бог", другие - .., - он сдержался.
- А ты не слушай тех, "других". Ничего хорошего от них не услышишь.
- А почему я должен слушать тебя? Ты, вон, даже моложе меня, как я погляжу. Будь ты хоть стариком, тогда бы можно было, из уважения к твоему опыту...
- Если ты хочешь сделать мне приятное, называя меня молодым человеком, что ж, я принимаю твой подарок. Но должен ответить тебе тем же: я ведь тоже подумал было, с первого взгляда, что ты еще совсем молод. Довольно теперь об этом, но имей в виду, что у меня уже есть внуки в пятом поколении.
Он удивленно посмотрел на меня.
- Не веришь? А сам-то? Детей имеешь?
- Были дети.
И он замолчал. Я и не спрашивал: больного места касаться не следует.
- Горло болит? - перевел я разговор на другое.
Он невольно потянулся рукой к шее.
- Уже меньше...А ты откуда знаешь?
- Просто я - лекарь. Может, расскажешь мне, где ты был, что тебя так угораздило...
- Вечером, не знаю, сколько дней назад, ко мне, когда я уже спал под навесом, с краю, пришел царский брат и разбудил меня.
- Царевич Грма-Геле? Гермес?
- Вроде так. Все было так странно: он прижал палец ко рту и сделал мне знак рукой - идем, мол. Ну, пришли мы, а шли через какое-то подземелье, было бы совсем темно, если бы царевич не светил своим фонариком впереди себя...
- Ты видел этот "фонарик"?
- Ну, видеть - не видел, но чем-то он ведь светил, потому что вокруг было все видно, а шагов с двенадцати - сплошная тьма. Что, это у вас не так называется?
- Да нет, просто, чтоб ты знал, никакого фонарика не было. Царевич, так же, как и все из их семьи, когда ему нужно, светит сам.
- Ты что говоришь...
- Привыкай. Не забывай, где находишься, раз уж прибыл сюда. Кстати, а ты не пробовал сам светить? - и я улыбнулся.
- Смеешься? А я-то тебе чуть не поверил...
- Ну-ну...Не смеюсь я. После узнаешь, что я имею в виду. Продолжай. Вышли вы из подземелья, а дальше что?
- Дальше поплыли на лодке.
- Кто греб?
- Какой-то атлант. Очень могучий. Он уже был в лодке, когда мы подошли. Я его сперва и не узнал, он сидел спиной ко мне всю дорогу. Только когда лодка пристала к берегу, и царевич велел мне взять большущий тюк, лежавший на корме, я узнал от него, что буду сопровождать самого царя, и, когда он меня отпустит, вернуться должен буду тем же путем, берегом канала, к твоему селению, а здесь уже спросить тебя. И еще велел обязательно назвать имя царя. Я все сделал, как нужно было.
- Что же с тобой случилось, что ты так ослаб?
- Ума не приложу. Чего только в жизни со мной не бывало, не буду рассказывать, а такого даже представить себе не мог! Чтобы я, да падал в обморок, как нежная девица!
- А ты и не падал в обморок, откуда ты это взял?
- Не врешь?.. Мне показалось, что я несколько раз терял сознание...Ну, ладно. Нет - и хорошо.
- Ты сразу почувствовал себя плохо, как расстался с царем?
- Нет, не сразу. Хотя что-то неладное почуял еще тогда, когда взбирался вслед за ним....
- Ты не должен никогда больше говорить "он", понял? Говори "царь". Или - "великий царь". И никак по-другому.
Кажется, он действительно понял, он вообще был на редкость сообразительный. Еще бы, скажите вы... После моих-то человеков! Но и среди них попадаются, верители, тоже ничего себе... Он продолжал:
- Ладно. Если ты лекарь и лечишь меня, я тебе расскажу все, что помню. Потому что лечишь ты здорово, раз я уже в порядке. Понимаешь, для меня тащить такой тюк, как тогда на меня взвалили, ничего не стоит. Ну, все равно, что пушинку нести.
- И часто ты раньше таскал тюки?
- Что ты! Никогда! - он понял, что выдал себя, и лицо его омрачилось. - Я знаю, что очень сильный, по сравнению с другими.
Но - не тюки. Другое приходилось передвигать.
- Горы, например...
Но этого он вроде бы и не расслышал.
- Ты хочешь слушать дальше? А то перебиваешь все.
- Прости меня.
- Слушай, а ты сам-то кто таков? Что-то я не пойму: вроде бы обычный человек, а ведешь себя со мной, как... Извиняешься, вот. Перед рабом?
- Перед созданием Божиим. Продолжай.
- Тюк... Он был огромен, но тяжести его я не ощущал до тех пор, пока вдруг отчего-то клюнул носом в скалу, да так сильно, что разбил себе лоб, вот здесь, - и он указал пальцем на едва заметный беловатый след между бровями. - Быстро так зажило. Не от твоей ли водицы?
- Неважно, от чего.
- Ну, стукнулся. Однако, как-то пришел в себя - до этого я, оказывается, шел как во сне. Гляжу, а у меня даже руки и те дрожат. Хорошо, что царь вскорости отпустил меня. Подхватил этот тюк – и поскакал наверх, точно молодой горный козел. Мне даже казалось, что он взлетает над камнями, так красиво у него это получалось.
- И высоко ты забрался на гору?
- Точно не знаю. Там темно, хотя мне почему-то было все видно под ногами, когда я шел за царем, наверно, ты прав, насчет "фонарика"... Да и, говорю же тебе, в забытьи каком-то шел.
- А обратно?
- Обратно было идти еще хуже. Голова сильно болела, видно, от удара. И видеть - совсем ничего не видел. Вроде бы как ослеп, понимаешь? На ощупь спускался. Помню только, что простились мы с царем возле каменного столбика. Похожие и у нас на Востоке ставят, где только можно...
- Или нужно. Ну, раз ты заметил бетил, тогда понятно, - ты дошел до трети высоты горы. Да...
- А что? Нужно было и дальше сопровождать царя? Я и сам хотел, - это ничего, что руки-ноги стали дрожать и голова, как обручем ее стянули, - но это ведь царь Атлантиды, подумай сам, а я кто такой здесь? Раб. Дворцовый раб на побегушках. Он мне, слава ему, только сделал такой, знаешь, маленький знак, - иди прочь, мол, дальше не
твое дело.
- Ты прав, - не удержался я.
- Я сумел отойти от горы не больше, чем стадии на две, и вынужден был отдохнуть. Я присел возле канала, а потом и прилег. Должно быть, я заснул, потому что проснулся, когда солнце уже вовсю светило. Я забеспокоился, что меня начнут искать, могут ведь и подумать, что я сбежал...
- Куда тут у нас сбежишь, милый...
- Да... Поднялся, а идти-то не могу! Поглядел случайно на свою руку - о Громовержец! - она у меня, словно хворостинка сухая. Поглядел на ноги - они, как два кривых сучка. И чего это я так сразу высох?
- Не думай об этом. Сейчас ты доволен своими руками-ногами, я так думаю, а?
- Прямо чудеса какие-то, да и только. Хотел бы и я научиться у тебя этому.
- У тебя все впереди. Погоди, придет время - и тебе ничему даже учиться не придется: сам все поймешь.
- Как это?
- Не торопись. Но знай, что дело это непростое, и что недаром великий царь наш повел тебя на эту гору. Подумай сам: зачем ему было бы тащить за собою подобную обузу? Неужели он и сам не справился бы? В крайнем случае мог бы захватить кого-то из своих, атлантов. У него, как ты знаешь, наверно, целый полк преданных этера, которые почитают за счастье ему услужить.
- Я и сам удивлялся....
- Это доказывает, что у царя были основания взять с собой на священную гору Мери именно тебя, такого, как ты есть. Для чего-то ему это понадобилось, как ты думаешь?
Я размышлял вслух, занятый своими мыслями, и не обращал внимания на то, что говорит Херкле. Но вдруг - поистине, словно молния озарила мой ум - я понял! И не оставалось никакого сомнения в том, что это именно так, и никак иначе!
Я постарался скрыть от него свое прозрение, но он почуял - нечто изменилось. Глаза его были широко открыты, и теперь я мог в них читать все, что бы мне захотелось, но мне не было нужды этого делать, ибо я знал больше него. Как можно спокойнее, чтобы, не дай Единый, не поколебалось хрупкое равновесие, установившееся между нами, я спросил его:
- Ты вообще-то знаешь, что это за гора такая, куда ты сопровождал царя?
- Гора, как гора...
- Нет, дорогой. Я сказал тебе, что эта гора священна, но этого еще мало, чтобы понять остальное. Знай, что обычным человекам запрещено подходить к ее подножию в окружности десяти плетров. А никого из новоприбывших в глубину долины Э-неа вовсе не пускают. Ты, наверно, думаешь, как и они: секретничают атланты. Охраняют свои тайны, чтобы только самим пользоваться ими. Ведь правда, думаешь так?.. То-то. Так думает весь мир. А того не знают, неразумные, что, допусти их атланты к своим чудесам - тут же полягут они все, штабелями, пораженные смертельной болезнью, и никто не сможет им помочь.
- Даже ты?
- Я?! Кто я такой, по сравнению с любым, самым посредственным атлантом?! Я - всего лишь прилежный ученик, ловящий каждую кроху знаний, оброненную своим великим Учителем, - вот кто я такой!
- Мне неприятно слышать от тебя такое. Разве следует так себя уничижать? У нас так не принято. Наши боги, они дают нам понять, что готовы нам помочь, если мы для них сделаем то-то и то-то. Каждый раз все обговаривается вполне определенно. И коли наша плата в виде жертвы богу недостаточна, он просто не обращает на нас внимания. А бывает, что и начинает вредить...
- И ты считаешь, что боги должны быть именно такими? То, о чем ты рассказываешь, это ведь похоже, скорее, на самых темных человеков! Из тех, кто только и думает, что о собственном
благополучии - до остального им и дела нет. Неужели настоящие боги станут торговаться с человеками, которых они призваны воспитывать во благе, как равный с равным на базаре? Это для моего понимания недоступно.
- Но так живет весь мир...
- Видно, не весь, раз мы, живущие на Посейдонисе, думаем иначе. А ведь как думаешь, так и живешь.
Но Херкле меня уже не слушал: какая-то мысль его сильно занимала. Наконец, он посмотрел на меня, - ну и глаза у него все же! - и проговорил, приподнявшись на локте:
- Не хочешь ли ты сказать, лукумон Иббит, что...
Его сил хватило ненадолго, вновь опустился на мягкую подушку. Однако взгляд его был тверд, когда он потребовал от меня ответа, казалось, позабыв о нашем споре насчет отношений с богами. Едва слышно он прошелестел одними губами:
- ...что и я поражен той самой болезнью? И нет мне спасения?
Мне нельзя было его касаться, чтобы не нарушить с таким трудом начавшей затягиваться ауры, да и себя следовало бы поберечь от его, все еще очень тяжких излучений. Но я не мог поступить иначе: чего бы стоили тогда все мои слова о благе и добре?
Я наклонился к нему, сжал его бледные руки своими и сказал, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно убедительнее:
- Я хочу сказать, что ты побывал на священной горе атлантов и остался жив. Да, твоя теперешняя болезнь - последствие того, что ты принял в себя там. И благодари мудрого Царя, который не позволил тебе сделать ни шагу дальше того места, что по твоим силам. Ты скоро исцелишься. Но исцеление тебе не даст почти ничего, если ты не осознаешь своего нового состояния, открытого для тебя теперь.
Я выпрямился. Напряжение было столь велико, что пот градом катился с моего тела, и руки дрожали крупной дрожью: вибрации этого мнимого раба были поистине божественны.
Смогу ли я помочь этому огненному птенцу вылупиться из его непробиваемой скорлупы для истинной жизни? Достанет ли моих сил, чтобы сохранить его, такое ранимое человеческое естество в этом страшном горниле атомных энергий?
Но Царь велит, - я подчиняюсь с радостью. Ибо это значит, что и я не малая песчинка, по воле ветра носимая с места на место. Владыка делает свое дело - освобождает самую сущность бога, мне же доверено обеспечить для него надежный и прочный земной дом, здоровое тело.
Я был уверен: этот дом не сгорит в пламени внедряющегося в него неземного Огня. Потому что нет ничего, перед чем бы я остановился, прикажи мне Он, мой Владыка. Сама мысль о недавних сомнениях сейчас забавляла меня: коль скоро Владыка так наметил, значит, победа неизбежна.
Атланты, истинные атланты, они всегда знают, чего хотят. Не то, что мы, человеки...
***
Мудрейший лукумон Иббит верно угадал все, кроме одного: царь Родам ничего не знал о своем рабе и согласился на то, чтобы взять его с собой единственно из-за уговоров Герму. Впрочем, тогда, занятый полностью подготовкой к такой высочайшей цели, достижение которой ему предстояло, он и не вникал особенно в то, о чем говорил с ним брат: уже тогда он был внутренне почти совершенно отрешен от земных дел. Его доверие к Гермесу было настолько полным, что и без объяснений он исполнил бы его любую просьбу, поэтому он и не стал задерживаться мыслью на том, что, помимо абсолютной ненужности этого сопровождающего, само приближение к горе Мери может тому навредить. Не было времени на то, чтобы вдаваться в подробности, и он согласился, резонно полагая, что Гермес все предусмотрел и учел.
Так оно и было.
И вот Гермес, сияющий и неизменно веселый, появился, будто возник из воздуха, в своем мобиле прямо перед знаменитым дубом. Лужайка, ярко-зеленая, словно раскрашенная свежей краской, была безлюдна, но он все же укрыл мобиль невидимым куполом: к чему смущать селян, которые могут здесь появиться в любой момент.
Он обошел дуб, под которым лукумон имел обыкновение размышлять о материях высоких, как и низких, в попытке найти их уравновесив, но никого не увидел: ни лукумона ни даже его огромного, и, как поговаривали, ученейшего кота. Между тем, было раннее утро, обычное для всех человеков время обращения к Богу, и было странно, что именно лукумона нет на его излюбленном для молений месте.
Но кому-кому, только не Гермесу было удивляться чему-либо. Настроив себя на излучения лукумона, он несколько был огорчен, найдя того в постели, окруженного многочисленными родными, которые проливали искренние слезы. Однако, бегло осмотрев больного, Гермес не стал больше беспокоиться: это был всего лишь перерасход сил, и слава Единому, перерасход не слишком большой.
Для того, чтобы восстановить обычную гармонию в организме этого превосходного во всех отношениях человека, Гермес не стал дожидаться прибытия Эсмона, которого ожидал сюда с минуты на минуту. Он просто сделал все, что нужно, сам.
Теперь лукумон полежит еще часок в постели, а потом вдруг поймет, что совершенно здоров, и первым делом, конечно, отправится к своему подопечному.
Это означало, что у них с Эсмоном в распоряжении не больше часа. И Гермес порадовался тому, как все удачно складывается: не нужно будет обижать лукумона, отсылая его прочь, чтобы побыть с этим "рабом" наедине.
Внезапно рядом возник Эсмон, выступивший из непроницаемой оболочки, где остался его летательный аппарат. Невозмутимый и приветливый, Гермес повел его в усадьбу лукумона.
Снова пришлось прикрыться, теперь уже самим, потому что здесь кругом были селяне и домочадцы лукумона, и почитатели, которых привела сюда весть о недомогании своего наставника. Было совсем необязательно волновать больного известием о своем появлении здесь, да и вообще так было спокойнее.
"Раба" они нашли сидящим на пороге маленького, в две комнаты, домика, побеленного мелом. Мела на Посейдонисе было много: вот причина, по которой все селенские строения, будь то дома, стены загонов для скота или так излюбленные здесь башни, - все, что можно, белилось и освежалось регулярно, к храмовым праздникам. Белизна простых, но геометрически правильных и соразмерных построек на фоне густой и обильной зелени садов, полей и лесов служила долине Э-неа лучшим украшением.
Этот дом был круглый, с круглой же крышей из блестящей желтой соломы, увенчанной металлическим флюгером в виде петуха, машущего крыльями; судя по проволоке, аккуратно спускавшейся до самой земли, он служил также и громоотводом.
В каждой усадьбе, помимо основного дома, иногда в несколько этажей - смотря по величине семьи, - бывало также по нескольку таких домиков. Это были своеобразные больницы, без лекарств и врачей, с предельно простой методикой лечения: уединение было той исцеляющей силой, которая творила чудеса, восстанавливая целостность излучений человеческого организма, нарушенную многолюдным укладом жизни. Время от времени кто-нибудь из семьи брал с собой необходимое: постель и какую-то еду, - и уходил в конец сада. Никто его не беспокоил ненужной заботой: это строго запрещалось правилами. Но, если через три-четыре дня он не возвращался, ставили в известность лукумона. Тогда уже он наводил порядок, коль природа сама не справилась...
По всему было видно, что рабу здесь нравится. Он хорошо устроился на деревянной ступеньке перед дверью, гостеприимно распахнутой и словно приглашавшей в прохладную сень передней комнаты с гладко обструганным столом, лавкой и табуретами. Устроился так хорошо, что видно было, как не хочется ему подниматься и встречать неожиданных, он бы сказал, непрошенных гостей.
Однако он поднялся и начал шарить по карманам коротких, едва прикрывавших колени, штанов, ища свой колпак, непременный атрибут раба: ведь пришли хозяева. Он залез рукой даже за пазуху свободной белой рубахи, пока, наконец, не нашел его на ступеньке, -оказалось, он на нем сидел.
Он поклонился, неловко напяливая злополучный колпак на голову, ибо знал, что не должен снимать его ни при каких условиях, кроме как на ночь. Но Гермес остановил его:
- Оставь это. Где бы нам поговорить, если ты не возражаешь?
Раб не удивился такому повороту событий. Он с достоинством пригладил свои, начавшие уже отрастать, светлые с кудрецой волосы, внимательно поглядел поочередно на высоких, в прямом и переносном смысле слова, посетителей и посторонился, делая приглашающий жест рукой.
Но Гермес усмехнулся:
- Уж не хочешь ли ты сказать, что мы втроем сможем уместиться в
этом петушином домике? - он кивнул головой на крышу. - Нет уж,
лучше посидим на приволье!
И он, пользуясь тем, что вход был открыт, слегка наклонился и достал через дверь табуреты. Раб не успел и глазом моргнуть, а его уже приглашали на лужайку перед фонтаном...
Он сел, но был явно смущен, как себя вести с этими странными гостями? Он не знал.
Между тем, Гермес начал с восхваления лукумона Иббита. Он обращался к Эсмону, никогда здесь не бывавшему, и посматривал на раба, как бы приглашая того принять участие в разговоре. Раб молчал, но Гермеса это не останавливало.
- Не могу обидеть никого из наших лукумонов, - балагурил он, -
но именно лукумон Иббит наиболее близок мне по духу. Уж в ком
можно быть уверенным до конца, так это именно в нем. Что ж,
душевная чистота, она одновременно проясняет и разум. Наш хозяин - живое подтверждение того, насколько может, даже в это трудное время, человек приблизиться к жизни одновременно в двух мирах: земном, в котором он рожден, и небесном, о котором другие его сородичи могут только догадываться.
Быстрый взгляд в сторону раба и вдруг непосредственное обращение прямо к нему:
- Как тебя зовут, друг мой?
- Но...У раба нет имени, хозяин.
- Ты знаешь, у нас тут нет рабов. Просто те, кто начали к нам
приезжать, должны как бы показать себя с разных сторон, прежде чем
смогут назваться полноправными жителями Посейдониса. Так как же
тебя зовут, все же?
- Здесь - зовут бараном.
- Ну, это не только тебя, а всех приезжих. Ну ладно, не желаешь -
не отвечай. Однако, надо же нам как-то обращаться к тебе, а?
- Назовите сами, как хотите...
- Решено. Будем звать тебя...Ты откуда прибыл, из Ливии?
Раб неопределенно качнул головой.
Значит, назовем по-ливийски: Абд - Мельк-карт. Не возражаешь?
И прямо взглянул ему в глаза.
- Что же ты отворачиваешься? Не согласен с новым именем? Или
с тем, что тебя назвали "Абд", то есть "раб"? Но ведь не простой раб,
а раб самого Мелькарта, "царя страны"!
- Подожди, Герму, - вступил в разговор Эсмон, - не настаивай. Ты
видишь, нашему другу неприятен твой напор. Давай лучше
посмотрим, чем сможем ему помочь, ведь он еще не оправился от
болезни. Скажи мне, не кружится ли у тебя голова?
- Нет, господин, не кружится и не болит, благодарю Громовержца,
- отвечал раб, с готовностью поддерживая новое направление в
разговоре. - Лукумон Иббит, да пошлет ему благоденствие его Бог, и
в самом деле великий лекарь.
- А это что у тебя? - и Эсмон, не дотрагиваясь до тела раба указал
на какие-то красноватые линии на его груди, чуть выше сердца. - Это
было всегда?
Заглянув туда, куда указывал Эсмон - в глубокий вырез рубахи, -раб онемел от удивления. Осторожно потрогав пальцем какое-то, довольно крупное изображение, словно отштампованное неведомой печатью на его теле, он затем намочил этот же палец в воде бассейна, возле которого сидел, и попытался оттереть его. Однако ничего не получалось: кожа вокруг порозовела, тогда как знак - а теперь уже было ясно, что это именно знак, - не стирался. Раб прекратил свои попытки и взглянул на Эсмона. В глазах его не было страха, - одно лишь недоумение.
- Что это, господин? - тихо спросил он.
- Не спеши. Скажи сначала, когда "это" появилось на твоей груди?
- Я увидел его после тебя, господин.
- Ты не догадываешься, что бы это могло быть?
- Нет..,- раб отвел глаза в сторону, - не смею, - поправил он сам
себя.
- Твоя мать говорила ли тебе когда-нибудь о твоем
происхождении?
- Ей не нужно было говорить со мной об этом, я и так знал. Как и
все вокруг меня, а потом и весь...
- "Весь мир", ты хочешь сказать?
- Да, потому что мне пришлось покинуть родные места и пойти
странствовать.
- И где же ты побывал?
Раб усмехнулся:
- Легче сказать, где меня еще не было. Короче говоря, обошел весь
обитаемый и необитаемый мир.
- Конечно, в юности так тянет в новые места...
- В юности...Но я далеко уже не юноша, добрый господин!
- Сколько же тебе лет, если выглядишь ты так молодо?
- Не знаю, господин. Ты спрашиваешь, я не могу не отвечать, ибо
ты знаешь: сейчас я - дворцовый раб. Но ты наступаешь, сам того не
желая, мне на больное место: я в самом деле не знаю, сколько
времени я живу на земле. Иногда мне кажется, что я жил всегда...
- Считаешь ли ты себя богом, раз так говоришь?
- Нет, нет! Да простит меня Громовержец, если можно было так
подумать после моих слов. Просто...все вокруг меня исчезают:
родные, близкие, друзья и враги, - а я все живу.
- Но, наверное уж есть великая цель в твоей жизни, раз она так
необыкновенна!
- Цель?.. Не знаю. Не думал никогда.
- Но так не бывает!
Раб задумался. Наконец, с видимым усилием, он произнес:
- Хожу. Исправляю то, что где неладно. Везде, во всех концах
Земли они такие слабые и беззащитные, те, кого вы зовете
человеками...
- Ничего себе - слабые, - заметил как бы вскользь Гермес, - только
и делают, что убивают друг друга!
- Это тоже от слабости, - убежденно ответил ему раб. - И хитрят
от слабости, и обманывают, и предают, потому что слабы!
- А ты?
- Что - "я"?
- Ты не обманывал никогда, не убивал, не крал, не...
- Поначалу бывало всякое. Пока я не осознал, что сильнее всех.
Зачем обманывать, если иметь силу сказать правду - это красивее? Но
предавать - этого на мне нет. За это - караю.
И при всем том, что ты рассказал о себе, ты не знаешь, кто ты родом?
- Почему не знаю? Знаю. Но что оно значит, мое происхождение
из царской семьи, со стороны матери, если я всю жизнь в рабстве,
можно сказать, у собственных родственников! Пойди туда, принеси
то, - передразнил он кого-то, видно, сильно ему надоевшего. - И не
откажись! Боги, говорят, так велели еще при моем рождении, чтоб я
вечно кому-то повиновался! А у самого - ни кола, ни двора...
- Что, и семьи своей нет?
- Были семьи... Несколько раз даже. Но, говорю же вам,
непригодный я для обычной человеческой жизни!
Уткнувшись лицом в колени и закрывшись руками, он вдруг глухо зарыдал. Это было тяжкое зрелище. Гермес, встав с места, отошел к густому орешнику и начал усердно разглядывать его ветви, усыпанные мелкими светло-коричневыми плодами.
Наконец, раб взял себя в руки, или нечто иное ему помогло, -Эсмон все это время сидел напротив, не отрывая глаз от него, -рыдания его стихли. Все еще всхлипывая, как ребенок, он умылся в бассейне, затем попил воды из фонтана. Отвернувшись, он утерся полой льняной рубахи, постоял некоторое время, опустив голову, затем обернулся к своим странным гостям. Садиться он больше не стал , дал понять, что знает свое место, и, заведя руки за спину, по обычаю домашних рабов, ожидал, что ему теперь скажут.
Гермес подошел к его табурету с полными пригоршнями сорванных молодых орехов и беспечно сказал:
- Не будешь садиться?.. Тогда я высыплю орехи на твой стул, не
возражаешь? Угощайтесь, вы оба. Лучше орехов - ничего нет, это уж я
точно знаю!
И он, чуть ли не силой, заставил раба приняться за угощение: нельзя же было отказаться, если для тебя щелкает орехи, правда, молодые и мягкие, один из великих атлантов!
Эсмон, понаблюдав за этой картиной, с легкостью поддержал игру. Вытаскивая из скорлупы круглое ядрышко, он ответил Гермесу:
- А мне больше нравятся другие орехи.
- Уж не дикие ли? - ужаснулся Гермес.
- Нет. Их зовут греческими, потому что жрецы во всех странах
Востока выращивают их только в ограде храмов.
- А! - только и произнес Гермес. - Поговорим о тех орехах в
другой раз, если ты не против, хотя я и сам до них большой охотник.
- Так почему же ты взял своим деревом этот, мелкий орешник, а
не тот, в котором ядро напоминает...
- Говорю же тебе, в другой раз, - сделал страшные глаза Гермес. -
У нас, дорогие вы мои, мало времени. Я полагаю, что скоро к нам
присоединится некто..,- он значительно поднял палец. - И потому, -
хватит нам ходить вокруг да около.
Он повернулся к рабу и посмотрел на него серьезным и теплым взглядом.
- Мельккарт, - сказал он ему, - приготовься выслушать главную
тайну, знание которой изменит всю твою жизнь. Ты - сын моего отца,
великого царя Сварга. Ты мой брат, брат царя Родама и всех
остальных царских детей.
Мельккарт оставался недвижим, и только его карие, с золотистым отливом, глаза открылись широко-широко. Он молчал долго, и Гермес продолжил:
- Эсмон - сын Аполлона, или Алплу. Твой племянник. Остальных
родственников не буду перечислять, - не время. Было веление свыше,
и я устроил так, что ты побывал на горе Мери. Поверь мне, что твои
страдания после этого посещения - необходимая часть очистительной
процедуры. Действительно, некоторые, и очень значительные, силы
не желали, чтобы ты занял на земле достойное твоего рождения
место. И энергия того заклятия была так велика, что ее не могли бы
рассеять ничто, кроме времени. Теперь же срок исполнился. И стало
возможным приобщить тебя к истине.
Он подошел ближе к вновь обретенному брату.
- Больше всего мне бы хотелось забрать тебя с собой сейчас, - тихо
проговорил он, и Мельккарт ощутил, как вполне реальные волны
любви и нежности, идущие от Гермеса, вызывают в нем ответное
чувство. - Но ты должен придти в полную силу, прежде чем ступить
в мир в новом качестве...
- О господин.-.О брат мой, я достаточно силен, поверь мне и
испытай меня, если хочешь! Скажи мне только, где опасность, и я
сумею ее побороть, какой бы она ни была!
- Ты меня не понял .Дело в силе не только физической. Скоро к
тебе придет другая сила, сила сознания. И ты поймешь, что она не
только не слабее твоих железных мускулов, но даже мощнее.
Видя, что Мельккарт его не понимает, он улыбнулся:
- Не смотри на меня так иронически. Скоро ты и сам во всем
убедишься, уверяю тебя. Главное - удалось снять с тебя эту ужасную
коросту, которая покрывала твое сознание, не давая ему воспарить к
свету. Оставайся здесь и размышляй. Ты увидишь, как легко
достигнут твоего понимания все ранее непонятные вещи. Перед
лукумоном до конца не раскрывайся, если сможешь...
- Это испытание?.. Конечно, смогу!
- Все мы на испытании, - туманно заметил Гермес. - Так ответь
мне теперь, как тебя зовут от рождения?
- Херкле, так назвала меня мать, - повторил Мельккарт слова,
сказанные им лукумону.
- Да, Херкле. Геракл, - так велел твоей матери назвать тебя наш
отец, великий царь. Отныне ты оставишь прежнее имя, под которым
тебя знает весь мир - Мельккарт, царь страны, хотя и оно достойно
полубога. Оно тем ценнее в моих глазах, что заслужил ты его в народе
сам, своей справедливостью и готовностью к защите слабых. Будучи
закрытым от знания истины, ты, тем не менее, прошел труднейшие ступени сам. Конечно, высшая помощь тебе - она шла, и ты поймешь это позже. Но и оступался ты много. А? Или я не прав? Геракл настороженно досмотрел на него:
- Что же теперь делать?
- У нас тут расены говорят: "кто старое помянет, тому глаз вон", -
пошутил Гермес. - Не хочу лишиться глаза...
Он удивленно поморгал: Геракл истово поплевал через плечо.
- Ты что это? - воскликнул Учитель богов и человеков. - Ты это
оставь, слышишь?
- Неровен час,- смущенно пробормотал Геракл. - Ладно, буду
переучиваться!
- Вот и хорошо. Но где же Эсмон?
Эсмон шел навстречу лукумону Иббиту, чтобы представиться ему. Вместе они приблизились к Гермесу и Гераклу, и лукумон, чуть ли не вприпрыжку поспевавший за изо всех сил медлившим гигантом Эсмоном, прокричал прерывистым голосом:
- Да благословит тебя Единый, великий Гермес! Да благословит Он
всю твою семью и вновь обретенного тобою брата Херкле!
И он, на виду изумленных атлантов, пал перед ними ниц.
Арджуна* » 16 фев 2013, 18:09 
